Люди, политика, экология, новейшая история, стихи и многое другое

 

 
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ИНСТИТУТ ГУМАНИТАРНО-ПОЛИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Структура
Персональные страницы

Новости
О Центре
Семинары
Библиотека

Хроники выборов в Восточной Европе
Украина
Северный Кавказ
Выборы в Молдове
Выпуски политического мониторинга
"Буденновск-98"
Еврейский мир

Публикации ИГПИ
Другие публикации

сайт агентства Панорама Экспертный сайт группы Панорама
сайт Института региональных социальных исследований р-ки Коми
Электоральная география . com - политика на карте ИГ МО РАПН Политическая регионалистика

<<< К основному разделу : Текущий раздел

 

Новое на сайте

Л.Е.Бляхер

ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ: МЕЖДУ ТАМЕРЛАНОМ И АТАТЮРКОМ (КОНСТРУИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ В ЭПОХУ ПОСТМОДЕРНА)



О судьбе государства, о формах государственного строительства продолжают писать и полемизировать политологи и политические философы1. Несмотря на все пророчества о «смерти государства», дискуссии вокруг этого по сей день ключевого политического феномена не стихают. Более того, в конце XX – начале XXI в. сложилась уникальная ситуация, когда положения политической теории и философские концепции возникновения государства могут получить немедленную эмпирическую апробацию. На огромной территории от Чехии до Монголии на руинах распавшейся социалистической империи идет процесс создания новых государств и государственности. Каждый казус здесь уникален, определен сложнейшим сочетанием исторических и культурных условий. Однако есть регион, где процесс государственного строительства протекает наиболее тяжело, где само существование новых государств находится под постоянной угрозой, где общие проблемы постсоветского пространства усугублены массой дополнительных факторов, где платой за малейшую трансформацию всегда выступает кровь. Это – Центральная (или, в советской терминологии, Средняя) Азия. Война в Таджикистане, столкновения в Фергане, политические катаклизмы в Киргизии, антиправительственные выступления в Андижане – вот далеко не полный перечень трагедий, обрушившихся на эту часть бывшего СССР. Но именно потому, что общие проблемы выплескиваются здесь столь бурно, их легче фиксировать, а значит, описывать и изучать.

Центральная Азия (ЦАР), безусловно, относится сегодня к наиболее «обсуждаемым» регионам мира, о которых говорят, спорят, которые принимают в расчет при выработке внешнеполитических стратегий самые разные политические субъекты. Однако интерес к региону далеко не однозначен. ЦАР все чаще начинает восприниматься и интерпретироваться как непредсказуемый элемент политической мозаики, источник некоторых не вполне очевидных возможностей и гораздо более очевидных опасностей, место пересечения интересов России, Китая, США и ЕС, область потенциальных конфликтов, к тому же состоящая из «игроков», действия которых с трудом поддаются прогнозированию2.

Политологический интерес к центральноазиатским государствам, как правило, обусловлен несколькими обстоятельствами. Во-первых, эти государства соседствуют с одной из политических «черных дыр» на карте мира – Афганистаном3. Не случайно в центре внимания многих исследователей ЦАР находятся исламский экстремизм, экспорт и транспортировка наркотиков, а также военные базы, которые необходимы НАТО и России, чтобы «прикрыть» свои территории от угроз, идущих из глубин Азии. Во-вторых (а может быть, и во-первых), Центральная Азия – это потенциальный поставщик энергоресурсов, способный стать альтернативой «Газпрому» или наполнить «голубым золотом» принадлежащие ему трубопроводы4. Впрочем, на фоне нынешнего падения спроса на энергоресурсы данное обстоятельство перестает быть основным. В-третьих, именно из ЦАР вышло подавляющее большинство гастарбайтеров, заполняющих сегодня лакуны на рынке труда во многих важнейших отраслях хозяйства Российской Федерации и являющихся источником некоей «иксовой» опасности при углублении проблем в экономике страны.

В наименьшей степени интерес к странам региона (прежде всего к Казахстану и Киргизии и лишь затем к Узбекистану и Таджикистану) связан с идеей «экспорта демократии» и перспективами демократического транзита в этих слабо модернизированных обществах5. Замечу, что только последний аспект побуждает исследователей обращаться к процессам, развертывающимся собственно в государствах ЦАР. В остальных же случаях регион рассматривается с точки зрения тех угроз и возможностей, которые он несет для внешних сообществ. Да и этот интерес, вспыхнувший в романтический период 1990-х годов, постепенно угасает, по мере того как политические режимы в регионе становятся все более «авторитарными». Страны Центральной Азии как таковые находятся на периферии и отечественной, и мировой политической мысли.

На первый взгляд, такое положение вещей вполне естественно. Развитие событий в центральноазиатских государствах нередко настолько «экзотично», что эти государства, казалось бы, должны числиться «по ведомству» стран Центральной Африки и подобных им казусов. Но если так, то они интересны лишь постольку, поскольку входят в состав иных, более сильных и значимых, политий, и сами по себе лишены политологической ценности6.

Думается, однако, что дело обстоит прямо противоположным образом. Происходящее сегодня на территории Центральной Азии есть не что иное, как общий для всего постсоветского пространства процесс становления государственности, и протекает он там в наиболее «чистом», а значит, наиболее доступном для изучения виде.

Государственное строительство во всех бывших советских республиках ведется на более или менее чуждом для них фундаменте. И дело здесь даже не в том, что в любой из них имеются области, населенные иным этносом и зачастую обладающие иным историческим опытом, нежели основная часть страны. Гораздо важнее, что к моменту распада СССР политической нацией в каждой из этих республик был «советский народ», вернее, его «национальная по форме и социалистическая по содержанию» часть. Во многом являясь продуктом социально-политического конструирования, подобные «части» могли существовать лишь при наличии целого, то есть самого «советского народа».

Политическое, сложившееся в Европе XVII в., отражало специфику европейской социальной структуры, европейского «социального воображаемого». Но в силу ряда исторических обстоятельств это европейское порождение утвердилось в качестве господствующего в мире. Как показал А.Ф.Филиппов, комментируя К.Шмидта, политическое, сформировавшись, начинает воздействовать на социальную структуру общества, приспосабливая его «под себя»7. В этих условиях неевропейским народам, не участвующим в «коллективном воображаемом» Запада, приходилось выстраивать себе гораздо более сложное политическое, способное обеспечить выполнение сразу нескольких функций.

Через политическое, сходное с «европейским», осуществлялось взаимодействие с «мировым сообществом». Здесь возникала фиксируемая взглядом исследователя система политических институтов, политический режим (демократия, автократия, тоталитаризм или что-то еще). Но этот видимый слой лишь венчал политическое неевропейских, точнее, незападных стран. Не менее важной для него была способность не пускать западную политику в «приватную сферу» общества – туда, где воздействие западных акторов и политических практик могло фатально сказаться на местной социальной структуре8. Другими словами, за пределами стран мирового центра (Запада в широком смысле слова) политическое играло роль защитного слоя, отделяющего внутреннее социальное пространство от внешнего. И, наконец, политическое было призвано создать «площадку» для согласования внутренних, действительных интересов. Такая «площадка» не обязательно требовала институционального оформления – вполне достаточно было некоего неформального «зазора», где согласование могло осуществиться.

Политическое Советского Союза идеально отвечало перечисленным критериям, и по мере убывания «европейскости» степень этого соответствия возрастала. Сложившаяся в ХХ столетии в «советских республиках» социальная структура нашла адекватное политическое завершение в Советском Союзе с его специфической модернизацией и значительной «серой» (неформальной) зоной. Хотя в каждом конкретном случае «советский простой человек» – носитель политических смыслов общества выполнял свою особую функцию, именно его наличие позволяло сохранять и воспроизводить социальную структуру местного сообщества.

Таким образом, все страны, получившие суверенитет в результате распада СССР, оказались перед необходимостью заново выстраивать и политическую нацию, и государственность. Сложность их положения усугублялась тем, что строительство «государства Модерна» происходило в эпоху Постмодерна и становления глобального мира. В этих условиях «осколкам СССР» жизненно важно было не только выстроить политическое целое, которое в большинстве из них просто отсутствовало, но и встроиться в некое наднациональное целое – новую империю, более сильную, более справедливую, а главное – легитимирующую политическую нацию внутри государства. Решение последней задачи значительно облегчало конструирование и легитимацию нового политического целого (случай Восточной Европы и стран Балтии). Но для подавляющей части постсоветских государств – по разным причинам – империи не нашлось. В ситуации, когда искомой легитимирующей «надстройки» обрести не удавалось, строительство государства и нации требовало «другого пути». Поиском такого «пути» и заняты постсоветские государства.

Именно в странах ЦАР этот поиск принял самые «чистые» формы. Расхождение с «социальным воображаемым» Запада было здесь достаточно очевидным. Кроме того, отсутствовал опыт существования «модернистского» государства (его место занимала советская империя), а «исторические прецеденты» имели вненациональную основу. Обрести же империю (или сохранить прежнюю), позволяющую «защитить» социально-статусную и хозяйственную структуры, оказалось невозможным. В силу этого отличительные черты процесса построения нации-государства, то есть нового политического периода Модерна, в постмодернистскую эпоху проявились в регионе наиболее четко и выражено. Иными словами, «казус» Центральной Азии – это не «уникальный случай», а, напротив, матрица изменений, происходящих на всем пространстве бывшего Советского Союза. Однако, чтобы увидеть за региональным особенностями общее, необходимо по возможности отказаться от моделей объяснения, связанных с «историческим своеобразием», равно как и от педалирования специфики ЦАР.

Анализируя процессы, развертывающиеся в государствах Центральной Азии, я буду опираться прежде всего на опыт Узбекистана. Данный выбор обусловлен несколькими обстоятельствами. Во-первых, в Узбекистане сосредоточено более половины населения ЦАР и представлены все основные этнические группы и типы хозяйствования. Во-вторых, он в большей степени, чем какой-либо другой политический субъект региона, демонстрирует стремление к независимой политике, избегая слишком навязчивой «дружбы» с любыми внерегиональными игроками. Соответственно, происходящее там может интерпретироваться как наиболее «чистый» случай конструирования государственности и ее основы – политической нации. В-третьих, хотя республике пришлось столкнуться со всеми вызовами, с которыми сталкивались другие центральноазиатские государства (исламский экстремизм, наркотрафик, преобладание локальной идентичности над гражданской и т.д.), ей удалось, по крайней мере – пока, избежать превращения в «черную дыру» на политической карте мира типа Афганистана, Ирака или Сомали, сохранить светский характер власти и даже не допустить катастрофического падения уровня жизни на фоне возрастающего демографического давления. Все это позволяет рассматривать ситуацию в Узбекистане в качестве модельной для ЦАР.

Но прежде чем приступать к описанию пути становления национального государства в Республике Узбекистан, представляется целесообразным зафиксировать те проблемы, которые встали перед центральноазиатскими странами на рубеже XX и XXI вв.



Политические страхи и надежды центральноазиатских государств

Подобно другим бывшим республикам СССР, центральноазиатские страны обрели независимость в 1991 г., однако, в отличие от остальных постсоветских государств, они до последнего пытались сохранить верность Советскому Союзу или хотя бы его правопреемнице – России. Как справедливо отмечает В.Наумкин, распад Советского Союза был для них неожиданностью, и они поначалу отнюдь не горели желанием взваливать на себя груз проблем, связанных со статусом независимого государства. В частности, в начале 1990-х годов многие страны ЦАР не только не стремились к созданию национальной валюты, но и надеялись остаться в рублевой зоне9. Инициатором «развода» с Центральной Азией выступила Российская Федерация, чьи элиты видели в новых государствах региона не более чем балласт, от которого лучше избавиться. Сами же они независимости не очень-то и хотели. Точнее, их отношение к независимости было достаточно сложным, и на то были серьезные основания.

Демографический взрыв 1960–1970-х годов резко обострил проблему нехватки рабочих мест, ужесточив конкуренцию за доступ к ним. Традиционная для региона дистрибуция этносов и субэтносов по «формам занятости» начала давать сбои. В предшествующий период (и советский, и досоветский) различные виды деятельности и сферы властного пространства были довольно строго «распределены» между отдельными этносами и региональными образованиями. Такая ситуация позволяла сглаживать межэтническую и межрегиональную конкуренцию и переводить процесс согласования интересов с уровня повседневных конфликтов и стычек на уровень межэлитных переговоров. Одновременно за элитами закреплялось традиционное для макрорегиона право «благородных» осуществлять перераспределение благ и регулировать доступ к наиболее дефицитным ресурсам.

Основным занятием населения ЦАР было и остается сельское хозяйство. В этой сфере формировались (и формируются) не только экономические, но и социально-статусные отношения. Именно элитные семьи и кланы организовывали мелиорацию земельного фонда, что в условиях Центральной Азии было важнейшей предпосылкой выживания. Когда подавляющая часть территории (как, например, в Узбекистане) – или пустынные земли, нуждающиеся в регулярном поливе, или болота (междуречья Амударьи и Сырдарьи), поддержание в рабочем состоянии водохранилищ и системы каналов является основой хозяйствования. В свою очередь, это требует предельно жесткой организации, позволяющей сосредоточить все ресурсы общины на ключевом направлении. Именно такая форма хозяйства привела к возникновению сеньориальной системы господства в Андалусии, Алжире или Египте10.

Но даже в случае успешных мелиоративных работ земля способна прокормить определенное число «едоков». В 80-е годы ХХ в. это число оказалось превышено. Выброшенные из традиционных ниш этнические группы вступали в конкуренцию на «чужом поле» с горожанами, в массе своей русскоязычными. Это приводило к постепенному вытеснению из республик «русских». Особенно интенсивно данный процесс шел во властных и силовых структурах. Его проявлением стали многочисленные выступления национальной интеллигенции, законы о языке, принятые во второй половине 1980-х годов в большей части республик, и т.д. В то же время на заводах трудились преимущественно «русскоязычные» (не обязательно этнические русские), и заменять их выходцы из земледельческих районов не могли и не хотели. Более того, вытеснение из республик представителей неавтохтонного населения (впрочем, как правило, довольно мягкое) никоим образом не сопрягалось со стремлением к независимости. Напротив, власти республик Советской Средней Азии в гораздо большей степени, нежели Союзный центр, отдавали себе отчет, с какими вызовами им придется столкнуться. Неизбежность таких вызовов обусловливалась рядом обстоятельств.

1. Специфичность этнического состава и устоявшихся властных практик, а также «условность» границ новых государств. В Центральной Азии исторически доминировал «долинный» (или «оазисный») тип организации политического пространства. Правитель властвовал не столько над территорией как таковой, сколько над населением данной долины и торговыми путями, связывающими ее с другими долинами (оазисами) или ведущими за пределы региона. «Принадлежность территории к тому или иному государственному образованию, – как подчеркивает С.Олимова, – определялась чтением хутбы на соответствующего государя в городских мечетях, наличием в крупных городах администрации соответствующего государства и выплатой налогов. Уклад жизни (законы, за исключением налогообложения) при изменении политической принадлежности той или иной территории не менялись»11. При этом каждый из правителей с большей или меньшей эффективностью осуществлял одну и ту же функцию: регулировал доступ к наиболее дефицитным благам региона – земле и воде. Неэффективность действий правителя и стихийные бедствия вызывали массовые переселения, приводившие к обезлюдению целых областей. Однако в целом демографический баланс в регионе оставался стабильным. Отток из одной области, как правило, сопровождался притоком в другую, а установка на многодетность (правда, при крайне высокой детской смертности) сглаживала последствия стихийных бедствий, войн и экономических потрясений.

Ни одно из государств региона в исторически обозримом прошлом не имело этнического «лица». Например, в городах Восточной Бухары, по свидетельству Н.Маева, «узбеки перемешались с таджиками так, что провести какую-либо разграничительную черту положительно невозможно»12. Особенно пеструю картину представляли собой крупнейшие городские центры ЦАР: Бухара, Самарканд, Ташкент, Ходжент и др. Здесь этничность соответствовала скорее профессиональной, нежели политической принадлежности.

Интеграция в Российскую империю мало отразилась на жизни региона. Как уже не раз случалось в его истории, поменялся лишь господствующий слой при минимальных социальных и хозяйственных трансформациях.

Национально-государственное размежевание 1924 г. в корне изменило ситуацию. Исторически сложившиеся хозяйственные комплексы, обеспечивавшие региональную взаимодополняемость, оказались разделены границами. Самый яркий пример – Фергана, поделенная между тремя (!) республиками. При этом на территории Киргизской и Таджикской ССР возникли многочисленные узбекские анклавы, а ряд областей вокруг столицы Узбекистана Ташкента до сих пор тяготеет к Казахстану. О том, что границы проводились по целостному социально-хозяйственному организму, свидетельствовала, в частности, конфликтная обстановка в Фергане, которую не удавалось разрядить даже в советский период 13.

Еще более важные последствия имел тот факт, что в пределах одного политического образования, пусть даже номинального, были собраны различные «долины» и «оазисы», управлявшиеся своими собственными элитами. Тем самым нарушалась традиционная схема этнической и клановой дистрибуции, возникали новые силовые отношения, требовавшие новых механизмов согласования интересов и, желательно, третейского суда. Трудно сказать, было ли так задумано сознательно, или речь шла о стечении обстоятельств, но именно «национально-государственное размежевание» в Туркестане сделало необходимым и продуктивным внешнее регулирование. В условия разрушения прежней системы властных отношений единственной альтернативой длительной войне было новое политическое, которое и обреталось в «Москве». Правящий клан мог выполнять свои функции по управлению всей республикой, каким бы формальным оно ни было, только с опорой на «Москву». Лишившись ее, он неизбежно наталкивался на активное противодействие иных кланов. К чему такое противостояние могло привести, показал опыт Таджикистана. Но роль «Москвы» как фактора, укреплявшего властные позиции правящего клана, этим не ограничивались. В сложившейся ситуации недовольство населения, в большей или меньшей степени проявлявшееся весь «советский» период, легко было перенаправить на «русских». В результате местный лидер получал статус «защитника» социума от натиска захватчиков, и пока он осуществлял такую «защиту», любые его действия по отношению к собственному народу воспринимались как справедливые и допустимые. Весьма показательны в этом плане громкие судебные процессы второй половине 1980-х годов в Узбекистане, вызвавшие однозначно негативную реакцию со стороны представителей всех слоев общества.

Исчезновение «Москвы», Союзного центра автоматически актуализировало все эти проблемы, предельно осложняя ход межэлитных переговоров. В отсутствие внешнего регулятора сложившееся равновесие без труда могло быть нарушено. В любом случае, новое согласование интересов не обещало быть простым.

2. Принципиальная неавтаркичность регионального хозяйства вследствие радикального изменения структуры и типа хозяйствования в советскую эпоху. Вхождение в состав Российской империи мало сказалось на хозяйственной жизни ЦАР. Возникавшая (крайне медленно) промышленность и товарное производство хлопчатника существовали параллельно традиционной системе хозяйствования. Изъятие земель из традиционного хозяйственного оборота было незначительным и с легкостью компенсировалось освоением новых территорий, еще больше укреплявшим позиции «благородных», организующих мелиоративные мероприятия. Целостность природно-хозяйственного комплекса Туркестана сохранялась.

В годы советской власти, особенно после 1924 г., картина принципиально изменилась. Мелкое дехканское хозяйство, предельно диверсифицированное, составлявшее основу не только хозяйственной, но и социально-статусной структуры региона, фактически исчезло. Ему на смену пришли плантации хлопчатника, связанные с массовым изъятием земель и потрясениями в системе статусов. Самообеспечение региона оказалось под угрозой. Ситуация усугублялась резким усилением демографического давления. На протяжении веков демографический баланс в Центральной Азии с традиционной для нее установкой на многодетность поддерживался за счет периодических эпидемий, стихийных бедствий и войн, сокращавших число потребителей дефицитных ресурсов (земли и воды)14, и с улучшением здравоохранения и социальной гигиены, снизившим заболеваемость, и интеграцией в один из мировых центров силы, избавившей от войн, население региона начало быстро расти, еще более осложняя его самообеспечение. Нейтрализовать последствия такого развития событий позволила практика теневого перераспределения ресурсов.

Несмотря на серьезный удар, нанесенный по традиционной системе статусов, она быстро была воссоздана. Именно дети местной элиты обучались в национальных вузах, именно они становились председателями колхозов и партийными функционерами. Адаптировавшись к новым реалиям, элита вернулась к своей привычной деятельности – регулированию доступа к дефицитным благам. Но на этот раз речь шла не только о земле и воде, но и о «добавочном ресурсе», поступавшем из Союзного центра. Началась масштабная «перекачка» средств из легальной экономики в реальную, действовавшую в «тени», – от получивших широкое распространение в 1970-е годы приписок до «нелегального» возврата части земель в традиционный хозяйственный оборот. И если в глазах «Москвы» подобные действия были преступлением, то для местного населения они составляли главный смысл существования модернизированной элиты, поскольку в условиях разрушения традиционного типа хозяйствования от привлечения и перераспределения «добавочного ресурса» зависело само выживание региона. При этом по мере усиления демографического давления объем перекачиваемых из легальной в теневую экономику ресурсов должен был возрастать. В противном случае регион ждало заметное снижение уровня жизни и обострение внтуриэлитных и социально-экономических противоречий, вплоть до социального взрыва. Единственной альтернативой наращиванию перераспределяемого внешнего ресурса было жесткое ограничение рождаемости, что противоречило базовой поведенческой установке на многодетность15.

Но хотя «перекачкой» ресурсов занималась местная элита, сами ресурсные вливания обеспечивал Союзный центр. Соответственно, освобождение от «Москвы» одновременно означало для региона и утрату «добавочного ресурса», перераспределение которого создавало основу для консенсуса элит и стабильности социальной структуры.

3. Актуализация исламского фактора. На протяжении всей советской эпохи власти вполне терпимо относились к «народному исламу», считая его альтернативой исламу «ханско-байскому». Он воспринимался (и отчасти был таковым) как система культурно-бытовых предписаний, своего рода местная особенность, «национальная по форме и социалистическая по содержанию». Подобный ислам не вызывал у Союзного центра никаких опасений. Напротив, деятельность относительно модернизированного мусульманского духовенства рассматривалась как прямая угроза советскому строю.

«Исламское возрождение» в регионе стало следствием растущего недовольства населения снижением уровня жизни и обострением ситуации в сфере занятости. Наиболее активно такое недовольство выражала интеллигенция, вынужденная вести острую борьбу за рабочие места с «пришлыми», которая выступила с требованием возврата к основам народной – исламской – культуры. При этом, не будучи инкорпорировано в политическую сферу, как в Иране или арабских странах, «исламское возрождение» получило в ЦАР довольно экзотические политические коннотации. Собственно, именно в Центральной Азии и прилегающих регионах альтернатива Глобальному проекту Запада – Всемирный Халифат – была впервые в Новое время артикулирована не в форме интеллектуального вывода религиозного мыслителя, а в качестве действенной жизненной позиции масс, «социального воображаемого».

В конце 1980-х годов идея Всемирного Халифата, выдвинутая еще в 1950-х годах партией «Хизб ут-Тахрир» и долгое время имевшая считанных сторонников, превращается в целостный «Вселенский» проект, который ложится в основу массового политического движения в центре Азии, позднее оформившегося в «Талибан». Попытка советской модернизации, породившая первую «черную дыру» на политической карте мира, вызвала мощное ответное движение той части афганского общества, чьи жизненные шансы были поставлены под угрозу, – учеников медресе и, шире, молодежи. По существу, «Талибан» был мусульманским вариантом Большого Бунта европейской молодежи 1960-х годов.

С начала 1990-х годов идеологический комплекс, сформированный в рамках «Хизб ут-Тахрир», стал активно распространяться в ЦАР. Однако подобная версия ислама представляла смертельную опасность для сложившихся элит, ведь будучи глобальным имперским проектом, Всемирный Халифат не предполагал локальной светской власти. Борьба с этой угрозой во многом и определила тот фон, на котором разворачивалось государственное строительство в регионе.

Но свалившаяся на среднеазиатские республики СССР независимость открыла перед ними и новые возможности в идее целого рядя проектов, в которые регион гипотетически мог включиться.

Первым таким проектом был «демократический проект» Запада. Конечно, ни о какой реальной демократизации политической системы в странах ЦАР речи не шло – в условиях острых вызовов, о которых речь шла выше, принятие демократических процедур грозило кровавым столкновением элит по типу внутритаджикского противостояния16. Случай Индии, где родовые и соседские структуры мирно уживаются с «демократией», полностью уникален, как и случай Турции после Ататюрка. Представления региональных элит о Западе, да и о формах участия своих государств в «демократическом проекте» носили довольно специфический характер. Демократический Запад воспринимался ими как своеобразный аналог Союзного центра, который возьмет на себя выполнение тех функций, которые прежде выполняла «Москва», то есть выступит в роли поставщика перераспределяемых ресурсов и посредника (третейского судьи) в межэлитных переговорах.

Притягательность данного проекта заключалась прежде всего в том, что он позволял «найти империю»17 и сохранить сложившуюся (в другой империи) систему отношений, легитимировать государство и нацию. Находящийся за пределами региона центр силы мог обеспечить поступление в ЦАР ресурсов, необходимых для поддержания традиционных форм хозяйствования и статусных отношений. Он же создавал (должен был создать) условия для консенсуса элит, ведения переговоров и достижения соглашений. Потребность в нахождении «новой империи» была тем более велика, что уже к середине 1990-х годов стало ясно: от правопреемницы Советского Союза – Российской Федерации – не приходится ждать не только серьезного проекта общего будущего для постсоветских республик, но и существенных экономических вливаний. Стремление новых независимых государств к интеграции с Россией постепенно угасало, а неспособность российской внешней политики выработать сколько-нибудь внятную стратегию по отношению к «постсоветскому пространству» лишь ускоряла этот процесс.

Постоянные метания бывшего «патрона», оказавшегося не в состоянии сделать выбор между государством и империей, порождали желание дистанцироваться от него и опереться на иной центр силы, способный обеспечить условия для формирования новых (не советских, конструируемых через противопоставление «советскости») идентичностей. Правда, в направлении Запада двинулись не все государств ЦАР. Малонаселенная Туркмения с крайне сложной и конфликтной клановой структурой, но при этом обладавшая значительными запасами углеводородного сырья, просто закрылась от окружающего мира. Нефтегазовый ресурс позволял ей поддерживать внутренний мир среди населения, а культ правителя служил основой договора между клановыми верхушками.

Неодинаковые формы приняло и движение «навстречу Западу» четырех других государств региона. Три из них – Таджикистан, Киргизия и, отчасти, Казахстан – пошли по пути «классического» транзита, открыв двери западным инициативам, допустив на свои территории многочисленные группы зарубежных консультантов и проведя, по крайней мере формально, необходимые экономические преобразования. Допуск «чужих» в интимные сферы социальности казался элитам этих стран меньшим злом, чем утрата внешних вливаний. И в этом смысле Запад их не разочаровал. Так, Киргизия при А.Акаеве напоминала огромный «распределительный фонд», раздающий внутри страны международные гранты. Не остался без «инвестиций в демократию» и Таджикистан, не говоря уже о Казахстане (впрочем, ситуация в Казахстане в силу его большей «привязанности» к России, наличия «русских» территорий и общих хозяйственных комплексов18 обладает выраженной спецификой и требует отдельного рассмотрения). Однако последствия «западного консультирования» в целом оказались негативными. «Платой» за него стало вторжение в наиболее болезненную сферу центральноазиатских обществ – в сферу элитного договора.

Превратившись в государства среди государств, бывшие среднеазиатские республики СССР обзавелись (точнее, переопределили унаследованные от советской эпохи) соответствующим набором министерств, представительными органами власти, атрибутикой и т.д. Еще в советские времена в них сложились модернизированные, «европеизированные» элиты, получившие образование в лучших вузах (советских или мировых). Именно в них когда-то видел свою опору Союзный центр, и именно на них сегодня пытаются опереться западные политики. Однако есть нюанс. Возможность получить европейское образование и приобщиться к современным видам деятельности и коммуникации здесь имеет лишь тот, кто уже принадлежит к элитному клану, семье и т.д. Представителем элиты, имеющим право на эти блага, его сделало местное сообщество, требующее от него определенной «отдачи». Как в советские годы параллельно легальной индустриальной (аграрно-индустриальной) экономике существовала «теневая» традиционная экономика, позволявшая поддерживать традиционные статусные отношения, так и параллельно легальной (симулякровой) социально-статусной системе продолжает существовать настоящая, местно-клановая система. В этом «теневом» для европейского исследователя пространстве и происходит идентификация личности, наделение ее смыслами и статусом. Все остальное личность обретает потому, что ее наделило данным правом местное сообщество19.

Как показали Е.Алексеенкова и В.Сергеев, в основе западной демократической мифологии лежит представление о суверенном народе20. К этому «народу» и апеллировали западные «консультанты и советники», не отдавая себе отчета в том, что в центральноазиатских странах такового просто нет: прежний народ («простой советский человек») исчез, новый же еще не успел сложиться. Данные опросов общественного мнения однозначно свидетельствуют о том, что для государств ЦАР характерно несколько встроенных друг в друга идентичностей, причем региональная идентификация, идентификация с локальным сообществом является гораздо более значимой, нежели общенациональная (государственная)21. В этих условиях апелляция к народу становится вторжением в «интимную», действительную сферу социальной жизни, минуя симулякровую. «Защитный слой» перестает амортизировать внешнее воздействие, что ведет к нарушению сложившего баланса сил. В такой ситуации достаточно любого внешнего толчка, чтобы вспыхнуло кровавое столкновение.

Но даже если масштабной внутренней войны (на манер таджикской) удается избежать, последствия подобного вторжения оказываются весьма тяжелыми. Удар, нанесенный по традиционной социальной структуре, оборачивается качественными сбоями в хозяйственной системе, а значит, и резким снижением уровня жизни, чреватым социальным взрывом и более или менее открытой борьбой за власть, отбрасывающей общество далеко назад.

Избежать такого развития событий позволял механизм взаимодействия с «Западом», найденный Узбекистаном, который попытался воспроизвести в новых реалиях традиционную советскую многослойность политического, предложив лояльность в обмен на ресурсы. В 1995 г. он, вопреки позиции России, поддержал антииранскую инициативу США. В 1996-м И.Каримов встретился с Б.Клинтоном. В этот период формируется основа совместного дискурса «империи Запада» и Узбекистана, у которых обнаружился общий враг – исламский экстремизм. С ним борется Ислам Каримов, с ним же сражается Билл Клинтон. Попытка сформировать альтернативный дискурс – «ислам и демократия» vs. «авторитарный Каримов» – окончилась ничем, не в последнюю очередь ввиду таджикской войны и успехов движения Талибан в соседнем Афганистане.

В рамках данного дискурса Узбекистан во главе Каримовым представал гарантом светскости региона, оплотом антитеррора и т.д. Соответственно, внутренние движения и конфликты в республике трактовались как проявление исламского экстремизма, а свертывание электорального процесса и многопартийности – как усилия по поддержанию стабильности. Тем самым возникала идеальная для постсоветского государства ситуация: новый центр фактически отдавал на откуп существующей власти внутреннюю политику в стране, довольствуясь внешней лояльностью.

Однако достигнутый консенсус сохранялся недолго. Запад не смог примириться с невозможностью «обратиться к народу», воспроизвести в полном объеме элементы демократической мифологии. Проект простой переориентации на другую империю, как и в большей части государств постсоветского пространства, не удался. Впрочем, сегодняшнее «потепление» можно считать «второй попыткой» построения отношений между узбекским режимом и Западом.

Не принес особых результатов и второй из возникших после обретения бывшими среднеазиатскими республиками независимости проект – пантюркский. Светская власть государств ЦАР (за исключением Таджикистана) и Азербайджана ориентируется на светскую же Турцию. В регионе появился еще один игрок, но этот игрок не выказывает желания слишком глубоко входить в местные проблемы и влиять на них. Не демонстрирует он и стремления активно инвестировать в экономику новых стран. Если сам проект и нашел свое применение, то скорее как внутри-, а не внешнеполитический.

Еще менее эффективным оказался панисламский проект. Как уже говорилось, для светских элит ЦАР подключение к нему было равносильно политическому самоубийству, тем более что знамя ислама активно использовалось – и используется – оппозицией (в частности, в Узбекистане и Таджикистане). В то же время они не могли игнорировать исламскую идентичность подавляющего большинства населения своих стран. Способом отделить «чистых» и от «нечистых» стало словосочетание «исламский экстремизм». Не выступая против ислама как такового, власти центральноазиатских государств сосредоточились на борьбе с «исламским экстремизмом».

Пожалуй, частично успешным можно считать проект возрождения Великого шелкового пути. Именно в период существования этого транзитного коридора регион переживал наибольший расцвет. Именно тогда создавались империи, велись битвы за оазисы. Перемещение торговли на океаны превратило ЦАР в глухую провинцию. Сегодня тема трансконтинентального транзита вновь становится актуальной. Однако и здесь ситуация далеко не безоблачна.

Во-первых, Центральная Азия перестает, точнее, стремится перестать быть сугубо транзитным регионом. У нее появился собственный уникальный ресурс – газ, и куда развернется «Великий газовый путь» – в сторону Каспия, Азербайджана и Европы или в сторону Китая – пока не вполне понятно. Немаловажное значение имеет и тот факт, что у Великого шелкового пути, при всех его неудобствах, не было альтернативы, тогда как у его газового аналога таковая имеется – российские газопроводы.

Во-вторых, для возрождения Великого шелкового пути требуются транспортные магистрали, а также то, что по ним будет транспортироваться. Соответственно, необходимы вложения в инфраструктуру и устойчивые контакты с Китаем, который потихоньку снова превращается в «страну изобилия». Но и на этом направлении встает немало сложностей. Довольно непростые отношения между тремя государствами, делящими Фергану – самый плодородный район ЦАР, уменьшают желание Китая инвестировать в регион. Так, еще задолго до разразившегося финансового кризиса он практически заморозил инвестиционные проекты в Таджикистане. Не особенно велики и инвестиции в Узбекистан. Кроме того, пытаясь решить собственную «тюркскую проблему» уйгуров, Китай пока довольствуется «скромной» экономической ролью в регионе, оставляя играть «первую скрипку» российским политикам.

Стремительное падение цен на энергоносители и мировой финансовый кризис несколько ослабили интерес с транзитному проекту со стороны европейский стран. Существенно затормозилась и активность самих центральноазиатских государств. Не будучи в состоянии найти инвесторов, Таджикистан не может приступить к возведению Рогунской и Байбазинской ГЭС. Практически отсутствуют крупные вложения в экономику Киргизии. Что же касается Узбекистана, то «инвестиционный бум» там и не начинался. Периодически возникавшие идеи относительно строительства нового горно-обогатительного комбината, транспортных магистралей и т.п. натыкались на крайнюю жесткость инвестиционного законодательства в республике.

В результате ни один из проектов, в котором могли бы принять участие страны региона, не был реализован полностью. Надежды «вписаться» в глобальную империю Запада не воплотились, несмотря на общий «антитеррористический дискурс» и борьбу с «исламским экстремизмом». Вопреки разнообразным влияниям и декларируемой «многовекторности», регион так и остался «закрытым». Причины этого, на мой взгляд, кроются прежде всего во внутренних проблемах стран, входящих в ЦАР.



«Темная зона» власти и проблема конструирования нации

Традиционная для ЦАР устойчивая локальная идентификация индивидов неизбежно вела к появлению господствующих региональных кланов, «семей». Именно они возглавляли местную социальную структуру, распределяли местные ресурсы, руководили осушением или орошением земли. Именно они выстраивали отношения с другими региональными «семьями» в рамках хозяйственных районов или политических объединений. Сложнейшие отношения между подобными кланами и определяли политические процессы в среднеазиатских республиках республик в советский период.

Доминирование локальных социальных связей превращало первого секретаря республиканской компартии в необычайно значимую фигуру. Вместе с тем таковой его делало не столько выполнение управленческих функций (это было бы прямым вторжением в прерогативы местных кланов), сколько то, что он регулировал отношения между «семьями» и «расстановку сил» (распределение должностей, сфер влияния и т.д.) на республиканской сцене.

Когда первым секретарем становился лидер (представитель) сильнейшего клана, он перераспределял в его пользу часть ресурсов, облагая более слабые кланы своего рода «данью» (как правило, не в «натуральной» форме, а в форме привилегий, доли союзной поддержки и т.п.). Но при наличии относительно равных по силе элитных «семей» пост первого секретаря занимала компромиссная фигура, лишь следившая за соблюдением «договора о ненападении» между господствующими кланами и представлявшая их перед «Москвой». В первом случае глава республиканской компартии объединял реальную и симулякровую структуры, приближаясь по функциям к королю эпохи средневековья (при всей условности такой аналогии), во втором – возглавлял только симулякр, напоминая скорее подеста городской республики XIVXVI вв. или даже Семиона Бекбулатовича при Иване Грозном. Перераспределение ресурсов шло помимо него. Однако и в том, и в другом случае первый секретарь не управлял республикой. Просто потому, что республикой как целым в современном смысле слова никто не управлял.

Точнее, одна форма управления существовала – план. В условиях Узбекистана (а также Таджикистана и Туркмении) – это был план сдачи хлопка. Здесь хозяйственный смысл (Узбекистан – «хлопковая плантация СССР») соединялся со смыслом лояльности. Дать план, превысить показатели означало продемонстрировать свою лояльность перед «Москвой». Кроме того, именно за и на выполнение плана республика получала столь необходимые ей ресурсы. План сбора хлопка оказывался основной формой и контекстом межэлитных переговоров и «соглашения» с союзным центром. Все остальные проявления и результаты социально-экономической деятельности отдавались на откуп региональным элитам.

В отличие от Р.Нишанова, который, безусловно, относился к числу «королей», И.Каримов, сменивший его на посту первого секретаря ЦК КПУ, не принадлежал ни к одной из могущественных «семей» Узбекистана. Именно этим обстоятельством в значительно степени объясняется выбор стратегии государственного строительства в республике.

Сам факт восшествия «на престол» внекланового актора свидетельствовал о том, что в республике либо существуют равные по силе кланы, либо нарушен консенсус элит. Если вспомнить, что назначению И.Каримова предшествовали «хлопковое дело», заметно повлиявшее на расстановку сил в УССР, горбачевская перестройка и кровавые межэтнические столкновения в Ферганской долине, то речь, по всей видимости, шла именно о нарушившемся консенсусе.

В условиях стабильной имперской системы этот консенсус был бы так или иначе восстановлен. Подобные ситуации уже случались в регионе. Но империя явственно распадалась и уже не могла выступать в качестве основы для регулирования межклановых отношений. Если бы И.Каримов представлял сильнейший клан, то, возможно, он попытался бы выстроить государство, а с ним и политическое по «французской» модели, постепенно расширяя собственный «домен». Однако в сложившейся ситуации это было исключено. Более того, учитывая потрясения, вызванные распадом СССР, сомнительно, чтобы какой-то из кланов смог взять на себя функцию управления всей страной и подавления иных элитных групп. Собственно, попытка реализовать этот сценарий и привела к войне в Таджикистане. Узбекистан же идет иным путем.

Внешнее воздействие ограничивается. Не столь радикально, как в Туркмении, но существенно. Между «внешним миром» и страной встает государство и его лидер. Опорой государства становится население наиболее «космополитичных» городов – Ташкента, Самарканда, Бухары, где, согласно опросам общественного мнения, уже начинают складываться элементы общегосударственной идентификации (узбек таджикского – татарского и т.д. – происхождения)22. Располагая меньшим ресурсным потенциалом, нежели Туркмения, Узбекистан проводит достаточно сложную политику «выкачивания» из соседей дополнительных ресурсов, позволяющих частично компенсировать утрату «союзных вливаний», при этом не допуская не одну из сторон в сферу межклановых отношений. Печальный опыт соседнего Таджикистана выступает своеобразной страховкой от сепаратистской активности отдельных регионов. Сепаратистское движение середины 1990-х годов на встречает поддержки даже в родной для президента Фергане, ощущавшей себя на первых порах наиболее «обойденной». И дело здесь не только в удачно найденной формуле («исламский экстремизм») борьбы с оппозицией. Дело в том, что Узбекистану удается выстроить многослойную структуру, функционально заменившую собой советское политическое.

Неэффективный в качестве внешнеполитического проекта пантюркизм стал важнейшей внутриполитической находкой. Не отыскав реальной империи, в рамках которой можно было бы обрести себя политически, сохранившись социально, государство моделирует империю виртуальную. «Великая империя тюрков», выводимая от Тамерлана (Тамира), объявленного тюрком, не соотносится с Всемирным Халифатом, являясь по преимуществу светской. Главные исторические центры этой империи расположены на территории Узбекистана. Виртуальная империя позволяет государству конструировать собственные параметры, совмещая «суверенные» смыслы со смыслами советской империи, важными для самоидентификации населения республики. Узбекистан не просто находит «свою империю», но сам становится империей, ее ядром, на манер европейских государств XVIXVII вв. («король – император в своем королевстве»). В результате президент оказывается главой не только государства, но и виртуальной империи, тем самым обретая надклановое измерение, превращаясь в гаранта и условие консенсуса элит.

План сбора хлопка, этот важнейший инструмент регулирования межклановых отношений советской эпохи, сохраняется в республике практически в неизменном виде. Обеспечивая производство ключевого экспортного продукта (до 60% ВВП страны), он является одновременно и пространством обретения и поддержания статуса традиционных элитных групп. Развитие новых форм хозяйствования (точнее, наметившийся в начале 1990-х годов возврат к традиционным, «до хлопковым»), грозившее элитным группам утратой власти, блокируется. Но у «белого золота» появляется новое измерение: обменять его на продовольствие и иные блага можно только при посредстве государства. Соответственно, именно за государством закрепляется роль главного, внекланового распределителя. Доходы от продажи хлопка оказываются условием господства не только элитных кланов и семей над общиной, но и государства над элитными кланами. Они становятся общим «дополнительным» ресурсом, находящимся в распоряжении общереспубликанской элиты, материальной основой власти. Конечно, этот ресурс несколько меньше нефтегазового ресурса соседней Туркмении. Вместе с тем у него есть и преимущества. Он жестче вписан в традиционную систему господства и подчинения, связанную с землепользованием.

Однако подобная система порождает и серьезные проблемы. Если местная (региональная) элита укоренена в самих условиях хозяйствования, в традиционной системе статусов, то власть государственного «клана» лишена такой опоры или обладает ею в гораздо меньшей степени. Отсюда – потребность в сложнейшей идеологии, опирающейся на пантюркизм, в жестком контроле над внешними контактами региональных элит. Любое их усиление чревато глубокими потрясениями для страны в целом. Именно поэтому центральное правительство и обречено на постоянное лавирование, именно поэтому оно не может пойти на тесное сближение с кем-либо из «союзников». «Защитный слой», оболочка, ограждающая социальное тело от прямых контактов с окружением, еще слишком слаба. Сам же господствующий слой находит легитимацию только в лидере – президенте, который олицетворяет собой не только нарождающуюся общегосударственную бюрократию, но и политическую нацию. Вне «сакрального тела» президента политической нации еще не существует. Не случайно любая попытка хотя бы частичной десакрализации лидера на постсоветском пространстве оборачивается серьезными политическими и социальными сбоями, а в ЦАР – кровопролитием.

В этих условиях едва ли приходится удивляться тому, что любой постсоветский лидер, даже пришедший к власти на волне демократической революции, в кратчайшие сроки приобретает «авторитарные» черты. Точнее, он сакрализуется, поскольку иных оснований для единства у социальных и этнических групп на данной территории нет. Возможно, что со временем, когда в соответствующей стране сложится политическая нация, авторитарность смягчится естественно или через революционный взрыв. Пока же единство держится исключительно на «сакральном президенте». Казалось бы, в чем проблема? Если единства нет, то почему бы не разойтись цивилизованно, на манер Чехии и Словакии. Однако опыт Югославии и Грузии показывает, что на сегодняшний день «цивилизованный развод» – сценарий малореальный. Ведь речь идет не просто об отсутствии политической нации, но о недосформированности таковой.

«Советский народ» (как и «народ Югославии») был не совсем симулякром – определенной степенью реальности он обладал. Распавшись, лишившись видимой политической легитимности, он продолжает жить в качестве «ментального конструкта». Этот «призрак» советского и бродит по бывшим республикам СССР, не позволяя им создать ни империю, ни государство. Чтобы избежать еще большей крови, еще большего напряжения, новые страны должны сохранять себя (и собственную легитимацию) в рамках советских границ. Ведь псевдоэтнический принцип, положенный в основание территориального размежевания в СССР, чреват «делением до бесконечности». В условиях недосформированности политической нации всегда найдется обособленная этническая группа, которая может потребовать суверенитета. В странах ЦАР, и в первую очередь в Узбекистане, где степень смешения этносов и произвольности границ особенно высока, эта проблема стоит чрезвычайно остро. Потому-то там настолько значима фигура президента как «легитиматора» существующих границ, «защитника» от воздействий извне и внутренних усобиц.

Мировой финансово-экономический кризис нанес по Узбекистану сразу несколько одновременных ударов. Во-первых, свертывание производства неизбежно ведет к падению цен на «белое золото», тем самым уменьшая ресурсы «Ташкента», а значит – и его господство над элитными кланами. Во-вторых, ожидаемые инвестиции в экономику республики из надежды стремительно превращаются в миф, сказку. И, наконец, в-третьих, кризис, охвативший экономику развитых стран, ослабляет их заинтересованность в иностранной рабочей силе. Хотя, в отличие от Таджикистана, Узбекистан не так уж сильно экономически завязан на гастарбайтерах и переводах из-за рубежа, значение трудовой миграции для него чрезвычайно велико. Избыточное сельское население нуждается в рабочих местах. Проблема, возникшая еще в советские времена, не решена до сих пор – рабочих мест в республике не прибавилось. Трудовая миграция служит тем клапаном, который снижает демографическое давление в стране, и его перекрытие может обернуться катастрофой.

Сложные политические маневры руководства Узбекистана свидетельствуют о том, что оно осознает остроту ситуации. Получится ли у И.Каримова и возглавляемого им всеузбекского аппарата справится с ней, покажет будущее. Но необходимо понимать, что альтернативой «режиму Каримова», как и большей части авторитарных режимов на постсоветском пространстве, является не «процветающая демократия», а очередная «черная дыра» на политической карте мира.




1 См., напр. Каспэ 2007; Ильин 2008.

2 Бурнашев, Черных б.г.

3 Лаумулин 1997.

4 Клименко 2005: 8.

5 Узбекистан 1998.

6 Лузянин 2007.

7 Филиппов 2006.

8 Алексеенкова, Сергеев 2008.

9 Наумкин б.г.

10 Бродель 2002.

11 Олимова 2000: 19.

12 Маев 1879: 267–268.

13 Вишневский 1996.

14 Панарин 2000.

15 Бушков 1991.

16 Бушков, Микульский 1995: 52–54.

17 Каспэ 2007.

18 Кайзер1998.

19 Вишневский 1996.

20 Алексеенкова, Сергеев 2008.

21 Олимова 2000.

22 Мулладжанов 2007.


Библиография

Алексеенкова Е.С., Сергеев В.М. 2008. Темный колодец власти (о границе между приватной сферой государства и приватной сферой личности) // Полис. № 3.

Бродель Ф. 2002. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. – М.

Бурнашев М., Черных И. Секьюритизация: Международный терроризм в Центральной Азии (http://studies.agentura.ru/centres/cap/internationalterrorism).

Бушков В.И. 1991. Таджикский авлод тысячелетия спустя... // Восток. № 5.

Бушков В.И., Микульский Д.В. 1995. «Таджикская революция» и гражданская война (1989–1994). – М.

Вишневский А. 1996. Средняя Азия: незавершенная модернизация // Вестник Евразии. № 2(3).

Ильин М.В. 2008. Формула государственности // Полития. № 3.

Кайзер М. 1998. Русские как меньшинство в Центральной Азии // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. I. Вып. 3.

Каспэ С.И. 2007. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. – М.

Клименко А. 2005. Стратегическое партнерство между Россией и Китаем в Центральной Азии и некоторые пути совершенствования региональной системы безопасности // Проблемы Дальнего Востока. № 2.

Лаумулин М. 1997. Центральная Азия и ситуация в Афганистане // Центральная Азия. № 5.

Лузянин С.Г. 2007. Восточная политика Владимира Путина. Возвращение России на «Большой Восток» (2004–2008 гг.). – М.

Маев Н. 1879. Очерки Гиссарского края // Материалы для статистики Туркестанского края. Вып. 5. – СПб.

Мулладжанов П. 2007. Элиты у власти: таджикистанский опыт (http://www.analitika.org/article.php?story=20071219090317804).

Наумкин В. Возвращение Центральной Азии (http://www.cainfo.ru/article/actual-interview/242).

Олимова С. 2000. Национальные государства и этнические территории // Олкотт М.Б., А.Малашенко (ред.) Многомерные границы Центральной Азии. – М.

Панарин С. 2000. Политическое развитие государств Центральной Азии в свете географии и истории региона // Вестник Евразии. № 1.

Узбекистан: обретение нового облика. 1998. Т 1–2. – М.

Филиппов А. 2006. Политическая эзотерика и политическая техника в концепции Карла Шмитта // Полис. № 3.


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Все права принадлежат Международному институту гуманитарно-политических исследований, если не указан другой правообладаетель