|
ФИЛИППОВ Василий Рудольфович, д. ист. н., зав. сектором этнической регионалистики Центра цивилизационных и региональных исследований РАН, эксперт EAWARN Врачу: исцелися сам Соображения этнолога по поводу одного исследования
В 2001–2002 годах неправительственные правозащитные организации — Информационно-исследовательский центр “Панорама”, Московская Хельсинкская группа, Центр развития демократии и прав человека, Фонд защиты гласности — реализовали пилотный проект под названием “Язык Вражды в российских СМИ: мониторинг и общественные действия”. Исследование представляет собой статистический анализ и содержательную интерпретацию результатов мониторинга ряда периодических печатных СМИ, издаваемых в Москве, Санкт-Петербурге, Краснодарском крае, Кемеровской, Пермской и Рязанской областях. Результаты исследования представлены в сборнике статей “Язык мой... Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ” (Сост. А.М. Верховский. М.: РОО “Центр Панорама”, 2002. 200 с.). Исследование реализовано при финансовой поддержке Института “Открытое общество” — Будапешт и Института “Открытое общество” — Москва.
В этой заметке я не буду сколько-нибудь подробно останавливаться на всех достоинствах (они, безусловно, есть) и недостатках (есть и такие) методики организации мониторинга СМИ. В данном случае меня интересуют лишь два аспекта проведенного исследования: отбор эмпирического материала с точки зрения его репрезентативности и авторские интерпретации с точки зрения их этнокультурной ангажированности.
Излагая методику организации мониторинга, авторы сборника сообщают, что “регионы отбирались таким образом, чтобы среди них были регионы с заведомо высоким и заведомо низким уровнем (здесь и далее выделено мною. — В.Ф.) Языка Вражды, более или менее развитые экономически, с разной политической ориентацией руководства, представляющие разные географические зоны страны”1.
Вызывает недоумение явный априоризм утверждения о заведомо высоком и заведомо низком уровне ксенофобии в региональной прессе. Для того чтобы компетентно судить об этом уровне, необходимо специально организованное исследование по репрезентативной выборке регионов, во-первых, и печатных изданий, во-вторых. Если же авторам все известно “заведомо”, то к чему проводить мониторинг?
Перечисленные критерии конструирования выборки представляются по меньшей мере странными в контексте тех исследовательских задач, решить которые и был призван предпринятый мониторинг СМИ. Уровень экономического развития региона оказывает весьма и весьма опосредованное влияние на этноконтактные установки его жителей, и соответственно на уровень ксенофобии или толерантности общественного сознания. Политическая ориентация руководства субъекта федерации, в принципе, не определяет этносоциальную ситуацию: националистами могут быть и “красные”, и “белые” губернаторы. Тем более, хорошо известно, что “цвет” российских региональных элит — характеристика ситуативная и весьма зависимая от модных политических веяний в Москве. Непременный упрек в шовинизме в адрес левых региональных лидеров — не более чем пропагандистское клише. Что же касается влияния географической зоны на этническую и религиозную терпимость людей, то эту смелую гипотезу авторам исследования следовало специально обосновать.
Многочисленные этносоциологические исследования последних десятилетий показали, что уровень напряженности межэтнических взаимодействий зависит, прежде всего, от степени этнокультурной миксации населения, уровня этносоциальной дифференциации, остроты социальной конкуренции представителей различных этнических групп, пространственной локализации этнических контрагентов, интенсивности миграционного давления на регион и др. Ни один из этих существенных факторов не был учтен при разработке выборки исследования.
Более того, авторы вводят существенное ограничение при моделировании выборочной совокупности, сознательно исключая из списка регионов этногосударственные субъекты РФ. Этот подход обосновывается следующим образом. “Мы решили не включать в мониторинг национальные республики, потому что они заслуживают специального изучения. Прежде всего, это связано с наличием двойного смысла термина “доминирующая нация” — в смысле этнической группы и/или религии в национальных республиках. Например, в Татарстане “господство” русских как этнической группы в стране сопряжено с концепцией “титульной” нации — татар — в республике, а “господство” русского православия в стране пересекается с распространением ислама. Во-вторых, многие местные средства массовой информации издаются на национальных языках, что создавало бы дополнительные трудности в проведении мониторинга и анализа”2.
Неясно, почему республики заслуживают специального изучения и почему они не могут быть объектом исследования, претендующего на изучение ксенофобии в российских СМИ (отметим: российских, а не русских!). Неясно также, почему наличие двойного смысла термина “доминирующая нация” применительно к национальным республикам препятствует изучению уровня ксенофобии в республиканских СМИ. Подозреваю, что истинная причина отказа включить в мониторинг республиканскую периодику иная. Результаты исследования в этом случае продемонстрировали бы заметный уровень русофобии и интолерантное отношение к представителям иных “нетитульных” этнокультурных общностей3, а это, очевидно, не вписывалось в заданную парадигму интересующего нас мониторинга.
Далее, решительно непонятно, что подразумевают авторы сборника, упоминая о “господстве” русских как этнической группы и о “господстве” русского православия в стране. В добросовестном исследовании подобные утверждения требуют специального обоснования. Вряд ли авторы не догадываются о конфликтогенности психолингвистических конструкций такого сорта. Может быть, они имели в виду демографическое доминирование носителей русской идентичности в России? Но в этом случае им можно рекомендовать выражать свои суждения корректно, поскольку подобные неточности формулировок выдают известные фобии тех, кто допускает их в сочинении на заданную тему. Что касается русского православия, то, конечно же, заметные потуги властей превратить его в государственную религию заслуживают всяческого осуждения, но следует помнить, что Россия — светское государство, а православие — религия не только верующих русских, но и многочисленных верующих татар, мордвы, чувашей, якутов и проч. Говорить о русском православии так же смешно, как, например, о русском атеизме (несмотря на то что большинство носителей этой идентичности, смею надеяться, — атеисты).
Наконец, неспособность к анализу республиканских периодических изданий в силу незнания соответствующих языков как фактор формирования выборки может вызвать только улыбку. Подобная искренность, безусловно, делает честь авторам исследования, но дает основание заинтересованному читателю усомниться в его валидности.
Очень емкое определение принципов конструирования выборочной совокупности мы встречаем в статье Анны Севортьян: “Собрав в кулак весь свой авантюризм, начали искать надежных и творческих партнеров в профильных регионах и устраивать краткий идейный и боевой “инструктаж””4 . Введение в методический арсенал социологии понятия “профильный регион” заслуживает особого внимания. К сожалению, автор статьи не дает сколько-нибудь подробного определения этого (заметим, операционального для построения выборки в данном исследовании) понятия и не объясняет, чем “профильный” регион отличается, например, от региона “анфасного”. Для того чтобы таким образом фундировать исследование с применением статистических методов, действительно необходимо собрать в кулак весь свой авантюризм. А профессиональный инструктаж заменяется идейным и боевым, вероятно, в том случае, когда результаты исследования требуется идеологизировать.
Казалось бы, отмеченные дефекты формирования эмпирической базы исследования побудят авторов к крайней осторожности и в оценке его репрезентативности, и в экстраполяции полученных выводов. Но нет! В статье Вячеслава Лихачева изумленный читатель встречает весьма категоричное утверждение: “Мы рассмотрели весь спектр коммуно-патриотических и националистических изданий России — от умеренных до оголтелых, и проанализировали роль и характер встречающихся в них проявлений Языка Вражды. Большинство интересующих нас газет использует Язык Вражды при формировании образа врага с целью мобилизации сторонников перед лицом неизбежного противостояния”5.
Вот и надо честно писать о том, что в анализ включены только интересующие вас (по тем или иным причинам) газеты! Но В.Лихачев, вероятно, сознательно вводит в заблуждение читателя и заказчика исследования, утверждая, что авторы сборника рассмотрели весь спектр националистических изданий России. Он не счел нужным отметить, что рассматривалась только русская шовинистическая пресса и что антирусские публикации авторский коллектив не интересовали.
Напомним, что в “национальных” республиках (этногосударственные субъекты РФ занимают более половины территории страны!) издается огромное количество националистических периодических изданий, трактующих этносоциальные процессы в СССР и постсоветской России с точки зрения так называемых “титульных наций” и концептуализирующих претензии представителей этих этнических групп на всевозможные политические, социальные и экономические преференции (понятно, что льготы и преимущества для одних могут обеспечиваться только за счет других: пряников, как известно, всегда не хватает для всех).
В связи с этим встает далеко не праздный вопрос об этнополитической ангажированности интересующего нас исследования и достоверности его результатов. Характер такой ангажированности со всей очевидностью явствует из следующих суждений: “Как правило, образ демонизированного врага создается с помощью перечисления реальных и мнимых пороков и преступлений “Другого” и приписывания ему ненависти и агрессивных намерений по отношению к русскому народу”6. Или еще: “Чаще всего объекты ненависти обвиняются в криминальности, злокозненности по отношению к русским и России...”7 Имплицитно в этих фразах присутствует незатейливая мысль: образ демонизированного врага создают не вообще националисты, а вообще русские; “другие” — это все нерусские, которым противостоят русские.
Показательна в этом отношении статья Татьяны Локшиной и Сергея Лукашевского. Анализируя частоту упоминаний различных этнонимов в анекдотах, публикуемых в федеральной и региональной прессе, они пишут: “Судя по характеру публикаций, ксенофобия в отношении украинцев является в большей степени национальным самоутверждением за счет тех, кого привыкли считать “младшими братьями””8. Вновь читатель должен усвоить незатейливую мысль, что ксенофобия в отношении украинцев имманентна лишь для “старшего брата”! Мысль о том, что именно русские, и только русские, оказывается, страдают детскими комплексами неполноценности и испытывают непреодолимое желание самоутверждаться за счет “младших братьев”. Ниже мы находим еще одно смелое предположение названных авторов. “Можно предположить, что в регионах этнические анекдоты вообще не считаются чем-то некорректным. Об этом свидетельствует значительное число анекдотов о “себе любимых” — о русских — причем достаточно обидных. Вообще, региональной прессе свойственна определенная разнузданность и отсутствие представления о правилах хорошего тона”9. (Отметим, инкорпорация в научный текст таких сленговых фразеологизмов, как “о себе любимых”, имеющих выраженную негативную тональность, конечно же, свидетельствует о безупречном вкусе авторов.) Любопытно, что значительное число обидных анекдотов о русских в региональной прессе не приводит знатоков хорошего тона даже к допущению мысли о том, что анекдоты эти (как и все прочие!) могут сочинять и публиковать не только авторы и редакторы, идентифицирующие себя как русских.
В конце этого публицистического эссе мы находим обескураживающий пассаж: “Для чистоты эксперимента мы включили “русских” (почему-то в кавычках, все прочие этнонимы употребляются без кавычек. — В.Ф.) в число объектов Языка Вражды. Как выяснилось, Язык Вражды против русских в основном проявился именно в анекдотах и цитировании без должного комментария, и зачастую “русская общественность” (опять в кавычках! — В.Ф.) воспринимала это очень болезненно”10.
Но ведь выше мы уже цитировали соображение Т.Локшиной и С.Лукашевского относительно того, что в регионах этнические анекдоты вообще не считаются чем-то некорректным. Так не считаются некорректными или воспринимаются болезненно? Если последнее, то совсем непонятно, что заставляет печатные издания, подверженные шовинизму и ориентированные на русских националистов, публиковать анекдоты, вызывающие болезненную реакцию у потенциальной читательской аудитории.
И вновь противопоставление русских и прочих. Почему-то русских, как фигурантов этнических анекдотов, авторы включают в свой анализ не как всех, страдающих от ксенофобии и унижаемых желтой прессой, а лишь для чистоты эксперимента. И ужасно удивляются тому, что анекдоты эти вызывают болезненную реакцию. Примечательно, что в статье Галины Ковальской мы встречаем такое же странное позиционирование: “На последней полосе газета систематически в каждом номере печатает анекдоты, в том числе и “этнические” — про чукчей, американцев, евреев и проч. Здесь же анекдоты про русских”11. Русские не вписываются даже в разряд “прочие”, они другие.
Рассматривая социально-психологические причины, порождающие ксенофобию в России, Иосиф Дзялошинский приходит к справедливому в целом, но тривиальному выводу о том, что “в ситуации, когда на необходимые для жизни условия... посягают другие группы, которым тоже нужно социальное пространство, возникают растерянность, страх, формируется враждебность...” Далее следуют такие логические следствия: “следующий шаг — поиск виновного в возникновении такой ситуации, понятно, что таким виновным может быть только кто-то иной...” С этим тоже можно согласиться. Но далее происходит явная подмена логических оснований. “Простейший анализ дает основание для выделения четырех главных врагов большинства притесняемых россиян (а большинством, по статистике, являются люди, идентифицирующие себя с русским народом...)”12. Таким образом, большинством притесняемых россиян априори становятся этнические русские, исключительно в силу того, что составляют демографическое большинство населения. Автор не знает (или делает вид, что не знает!), что большинство притесняемых россиян (напомним: россияне не этническая, а политическая общность, то есть — граждане России), — это шахтеры, учителя, офицеры, врачи, крестьяне, ученые — носители русской, татарской, еврейской, карельской или любой другой этнокультурной идентичности. Автор не догадывается, вероятно, и о том, что притесняющее меньшинство не может быть определено как этнически однородное. Но И.Дзялошинскому нужно представить дело таким образом, чтобы непосвященный читатель думал, что “люди, идентифицирующие себя с русским народом” (все, должно быть, коли уж они большинство в России!) — это толпа скудоумных шовинистов, склонных во всех бедах винить “этнических чужаков — чернокожих, жидов, чурок и т.д.”13. А это, в свою очередь, необходимо, чтобы указать пальцем: вот они, русские — носители националистической идеологии, патологические ксенофобы и расисты. (Позволю себе напомнить, что притесняемые россияне — и русские, и нерусские — не только газеты “Завтра” и “Лимонка” читают. Они совсем недавно К.Маркса штудировали.)
В.Лихачев развивает эти идеи таким образом: “Популярность изданий, активно эксплуатирующих Язык Вражды, — не причина, а только яркая иллюстрация предельно высокого уровня ксенофобии в обществе”14. И изумленный читатель должен утвердиться во мнении, что в России уровень ксенофобии предельно высок! Что значит предельно высокий уровень ксенофобии (если это не простая “фигура речи”)? Это фашизм. Могу лишь посоветовать В.Лихачеву поинтересоваться результатами всех электоральных кампаний последнего десятилетия, точнее — тем, какую долю голосов получали на них партии и политические лидеры, прибегавшие к шовинистической или националистической риторике...
Авторы заинтересовавшего меня сборника, безусловно, руководствовались самыми лучшими побуждениями. Да, тиражирование этнических фобий через СМИ безнравственно и преступно, и все элементы гражданского общества должны противостоять этому злу. Но результаты мониторинга, предпринятого известными правозащитными общественными организациями, убеждают, по крайней мере, в двух вполне аксиоматичных истинах. Во-первых, правозащитная публицистика не должна подменять собой научную экспертизу, а ситуативный анализ фактов дискриминации или проявлений ксенофобии не должен служить поводом для масштабных экстраполяций. Во-вторых, принимая на себя обязательства по добросовестному изучению проявлений ксенофобии в полиэтничных сообществах, правозащитники, публицисты и ученые прежде всего должны быть сами полностью свободны от этого недуга.
Авторам же нашего сборника можно предписать воспользоваться советом, вынесенным в заглавие этой статьи.
1 Без указания авторства. Как проводился мониторинг Языка Вражды // Язык мой... Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ. М., 2002. С. 10.
2 Там же.
3 Об этом свидетельствуют результаты целого ряда этносоциологических исследований, проведенных кафедрой этнологии МГУ им. М.В. Ломоносова и Центра цивилизационных и региональных исследований РАН. См., например: Филиппов В.Р. Чувашия девяностых. Этнополитический очерк. М.: ЦЦРИ РАН, 2001.
4 Севортьян А. Действия против языка: нонсенс или шанс? // Язык мой... С. 138.
5 Лихачев В. Язык Вражды в оппозиционных политических периодических изданиях // Язык мой... С. 99.
6 Там же.
7 Там же. С. 84.
8 Локшина Т., Лукашевский С. Сравнительный анализ ситуации в центральных и региональных СМИ // Язык мой... С. 53.
9 Там же.
10 Там же. С. 73.
11 Ковальская Г. Язык Вражды в Рязани // Язык мой... С. 76.
12 Дзялошинский И. Кому выгодно тиражирование нетерпимости // Язык мой... С. 107.
13 Там же.
14 Лихачев В. Указ. соч. С. 99.
|
