В.М. Сергеев, профессор Московского Государственного института международных отношений.

Выступление на семинаре ИГПИ 9 сентября, 2002 года.

«Экономика знаний. Роль образования и науки в современном мире»

"...если мы продаем научное знание или технологические идеи, то у нас от этого не убывает, а возрастает, потому что в процессе производства увеличивается интеллектуальный потенциал, и экономическая ситуация в стране только улучшается..."

Вы, наверное, знаете, что последние 10 лет все больше и больше внимания в мировой практике уделяется развитию так называемой «экономики знаний». Некоторые современные экономисты вообще считают, что сейчас основные перспективы развития связаны с экономикой знаний. Следует подчеркнуть, что по каким-то мало понятным для меня причинам идеи экономики знаний чрезвычайно плохо прививаются на российской почве. Хотя, вообще-то, по понятным причинам. Все 90-ые годы основные экономические эксперты, которые определяли экономическую политику правительства, пользовались теоретическими парадигмами примерно 30-40-летней давности. Преобладало представление о том, что самое главное – это финансовая стабилизация, стабильность валюты, бездефицитный бюджет, экономическое равновесие и т.д. и т.п. Я хочу обратить ваше внимание на следующую вещь – все экономисты, начиная с 3 курса приличного ВУЗа, знают, что в равновесии нет роста. Экономика равновесия не является экономикой роста. Более того, это тоже тривиальный факт общей теории экономического равновесия – в равновесии нет прибыли. Поэтому применение очень важных теоретических идей экономического равновесия для планирования экономической политики, в особенности в странах, ориентированных на экономический рост, но с отсутствующими базисными институтами, способными это равновесие обеспечить, представляется безумием. Безумие это в российских условиях было оправдано политически, т.к. именно с помощью этих представлений обосновывалось изменение форм собственности.

Неоднократно ведущие экономисты мира высказывались о том, что стратегия российских реформ к развитию экономических реформ вообще не имела ни какого отношения. Это чисто политическая акция. Действительно, возникает вопрос очень серьезный, поставленный еще Адамом Смитом - какая экономическая политика обеспечит благосостояние нации. А что такое благосостояние нации – это, прежде всего, экономический рост. А что его обеспечивает? Я не хочу вдаваться в теоретический анализ экономического равновесия, он в любом учебнике описывается. Там следует, что в равновесии ни роста, ни прибыли нет. Но что нужно делать для того, чтобы был экономический рост? На эту тему было сломано много копий в экономической теории. Основные идеи развивались, в общем, параллельно с развитием ОТЭР (Общей теорией экономического равновесия). Главные теории были связаны с двумя вещами: с институциональным анализом экономики и с анализом использования знаний, новых технологий. Грубо говоря, большинство экономических специалистов считают, что экономический рост возможен благодаря внедрению в экономику новых идей и развитию новых технологий. Можно говорить, что технологии развиваются, что они дают возможность создания новых производств, а эти новые производства оказываются более эффективными чем старые. Но что тут принципиально нового? Ведь если вы посмотрите на экономическую теорию то, уже Леонтьев, например, в свои классические работы включает технологические процессы.

Принципиально новым является то, что в экономику стали включать не только сами технологии, а весь механизм производства знаний, т.е. экономика знаний – это не только экономика производств. Это и университеты, и фундаментальная наука, и система коммуникаций, и патентная система, и прикладная наука, это также исследования и разработки, – весь этот огромный комплекс. Если вы посмотрите, какая там экономика, то что про нее можно сказать и чем эта экономика отличается от обычной экономики? Основным понятием экономической теории является представление об обмене. Экономика – это обмен предметами. Обмен предметами на некие эталоны стоимости, которым может быть выбран либо какой-то товар, либо символы этой стоимости, а именно, деньги или какие-то активы. Но что происходит в обычной ситуации в экономическом процессе? Происходит обмен некими объектами собственности. Эти объекты меняют своего хозяина. Происходят изменения отношений собственности в процессе обмена.

Если вы посмотрите на экономику знаний, то вы увидите одну замечательную особенность, связанную с обменом и распространением знаний. Если вы отдаете 100 рублей за одну бутылку вина, то это означает, что вы приобретаете бутылку вина, а 100 рублей у вас больше нет. А что происходит, если вы обмениваетесь знаниями? У меня вот есть одна идея, а у кого-то другая идея, мы обменялись, и у каждого стало по две. Вот это – та самая принципиальная вещь, которая отличает экономику знаний от обычного экономического обмена. Если вы продаете знания – это не значит, что вы их теряете! Это значит, что у вас они остаются. Их приобретает еще кто-то другой. Согласитесь, что это радикально меняет взгляд на весь процесс обмена. А если так сильно изменяется взгляд на процесс обмена, значит, существующая теория должна быть изменена. Это означает, что все экономические модели, в том числе модель равновесия, построенные для стандартных процессов обмена, для описания экономики знаний не годятся.

Что же тогда получается? Что, собственно говоря, представляет собой эта новая экономика? С одной стороны, эта экономика связана с чрезвычайно сложными малопонятными процессами регулирования прав интеллектуальной собственности. Можно сказать, что это пока совершенно темная область, здесь сосуществует довольно большое количество различных концепций, сосуществуют различные национальные законодательства, регулирующие права интеллектуальной собственности. Интеллектуальную собственность очень трудно контролировать. Есть различные концепции, как должны выглядеть права на интеллектуальную собственность. При этом, часто складывается следующая ситуация: сообщество, которое наиболее интенсивно занимается производством интеллектуальной собственности, отстаивают не представления о том, что интеллектуальная собственность должна быть жестко зафиксирована, что должна быть какая-то специальная плата за пользование этой собственностью, а прямо противоположные концепции. Так, например, многие программистские сообщества интенсивно продвигают идею о том, что вообще не надо вводить права на интеллектуальную собственность, на компьютерные программы. Ясно, что введение прав собственности с жестким контролем, в некоторых случаях будет сдерживать рост разнообразия соответствующих продуктов.

Во многих странах, которые развиваются наиболее интенсивно в этой области, права собственности не регулируются из-за отсутствия соответствующего законодательства. В России, в общем, до сих пор никакого законодательства нет в этой области; не урегулировано – кому принадлежат продукты исследований, произведенных на государственные деньги, и как делить. Понятно, что доход от этих исследований должен делиться между автором, между организацией, в рамках которой этот интеллектуальный продукт произведен, и между государством. Но никакой толковой концепции по этому вопросу пока нет, и сейчас это никак не регулируется. Никак не регулируется в Китае, очень плохо регулируется в Индии. Существуют некоторые страны, которые занимаются производством специфической интеллектуальной продукции – например, большое количество программ производится в Болгарии и Нигерии, где отсутствует соответствующее законодательство и вообще не контролируется ничего, и поэтому там производятся программы, которые позволяют взламывать другие программы, то есть нарушать права интеллектуальной собственности тех, кто этой собственностью обладает в силу национального законодательства своих стран.

Но это только одна сторона вопроса. Другая сторона – это образование. Я должен сказать, что некоторые страны стали специализироваться на экспорте образования. Наиболее яркий пример – Австралия. В Австралии получение высшего образования приличного уровня, сопоставимого, скажем, со среднеамериканским стоит в два раза дешевле. А так как образование это англоязычное и, в общем-то, австралийские профессора имеют нормальный доступ и к европейским и к американским достижениям, то Австралия становится естественным местом для получения образования для выходцев из Азии. И Австралия генерирует сейчас, если я не ошибаюсь, что-то около 10% национального валового продукта именно в этой сфере. То есть, туда приезжают в массовом порядке выходцы из Китая, Тайваня, Малайзии и других азиатских стран для получения образования.

Вот пример другой страны, которая проводит ту же самую политику – это Нидерланды, где существует около 30 весьма крупных университетов на страну с 12 миллионами жителей – это очень немало. Значительная часть студентов – это иностранцы, уровень образования там исключительно высокий, треть университетов имеют очень высокий международный статус. И это является существенным вкладом в развитие национальной экономики. Еще один пример, совершенно очевидный, – это фундаментальная наука. Традиционно считается, что фундаментальная наука – вещь чисто затратная, что она, конечно, необходима для развития прикладной науки, но от самой фундаментальной науки особого толку нет. Это глубокое заблуждение. И вот почему. Фундаментальная наука – это, прежде всего, огромный ресурс понимания сложных проблем, с которыми человеческое общество сталкивается при взаимодействии как с окружающей средой, так и при внутреннем взаимодействии. Фундаментальная наука является ресурсом для преодоления непредвиденных ситуаций. Понимаете, если бы у вас все было бы гладко, и ничего нового бы не происходило, то тогда можно было бы пользоваться существующими важнейшими технологиями в очень долгосрочном режиме. Но представьте, что общество сталкивается с ситуацией, которую оно не понимает. Например, СПИД, или глобальное потепление, или еще что-то. Вот такие вещи просто не могут быть поняты без фундаментальной науки.

В данном случае речь идет не о том, чтобы использовать какие-то конкретные открытия для конкретных технологий, чтобы решать какую-то локальную проблему. Речь идет совершенно о другом – фундаментальная наука способна в очень короткие сроки в принципе изменить мир. Например, еще в середине 30-х годов кто мог предполагать, что можно создать ядерное оружие? Сама идея создания ядерного оружия, которое можно использовать для совершенно конкретных целей – сама она возникла около 39-го года. В 45 году была испытана бомба и через несколько месяцев после этого она была уже применена, и американцы, таким образом, быстро закончили войну с Японией. Прошло 6 лет между появлением идеи и ее воплощением. Появление ядерного оружия радикально изменило систему международных отношений, изменило политическую ситуацию в мире. Если вы посмотрите на реакцию советского правительства на эту ситуацию, то 40-м году в ЦК была послана первая записка о том, что такое возможно. Потом года 3 думали над этим, а в 43-м году с фронта были отозваны все студенты, аспиранты, и люди, имевшие физическое и математическое образование. В свое время я знаком был с человеком, который осуществлял эту акцию, он довольно интересные вещи рассказывал о том, как это делалось: все осуществлялась через Министерство высшего образования, потому что надо было найти всех людей, имевших соответствующие дипломы или учившихся в соответствующих институтах. Подобная массовая акция, и вложение необходимых денег в соответствующие проекты привели к тому, что понадобилось 6 лет, чтобы создать бомбу и взорвать ее. А в 53-м году Советский Союз уже опередил США, взорвав первым термоядерное оружие, что вообще изменило весь мировой геополитический ландшафт, потому что, если с появлением ядерного оружия еще можно было думать о возможности его применения, то после появления термоядерного оружия стало ясно, что его применять нельзя, что это на самом деле средство сдерживания, средство прекращения глобальных войн между большими государствами.

Далее. Клонирование – это тоже достижение фундаментальной науки, а какие социальные последствия оно будет иметь – вообще сейчас сказать трудно. Многие подобные вещи изменяют мир. Скажем, изобретение электрического генератора полностью изменило мир. Таким образом, фундаментальная наука является колоссальным ресурсом взаимодействия человечества как целого с окружающей средой, причем непосредственного взаимодействия, поскольку еще до того, как пройдет эта цепочка: фундаментальная наука – прикладная наука – технология – производство, еще до этого именно идеи фундаментальной науки меняют картину мира для политических деятелей. Фундаментальная наука, еще не превратившись в производственную силу через эту цепочку, непосредственно действует на политику. Вот тезис, на который я хочу обратить ваше особое внимание: фундаментальная наука, определяя картину мира, непосредственно влияет на политический процесс. Влияние это сказывается, даже если еще нет развития соответствующего цикла с прикладными исследованиями, разработками и так далее, потому что сама возможность того, что что-то произойдет – меняет мир. Скажем, ядерной бомбы еще не было, еще неясно было, сколько понадобится времени, чтобы ее сделать, было неочевидно, что это произойдет за несколько, а не за 50 лет, но политическая картина мира изменилась еще до того, как бомба появилась. Фундаментальная наука, имеет непосредственный выход на политический рынок.

Теперь прикладная наука. Здесь хотелось бы заметить, что сейчас мы являемся свидетелями совершенно беспрецедентной конкуренции именно на рынках высокотехнологической продукции. Если вы посмотрите, за что, собственно, борются, то обнаружите следующую тенденцию. Если в 19-м веке шла очень острая борьба между различными странами, между великими державами, прежде всего за рынки сырья и рынки сбыта, то сейчас рынок энергетического сырья еще остается важным, но острота утеряна. Утеряна прежде всего потому, что есть альтернативные источники энергии, и большинство стран, заботящихся о своей энергетической безопасности, развивают в качестве резервных мощностей ядерные электростанции, поэтому здесь уже нет такого уровня критичности. А вот за рынки высокотехнологической продукции идет жесточайшая борьба, причем с применением всей мощи государства. Фактически продвижение на рынки высокотехнологической продукции без поддержки государства сейчас невозможно. Посмотрите, что делается с военными заказами, посмотрите какие острые конфликты возникают по поводу сделок на высокотехнологическую продукцию. Пример – чрезвычайно острая реакция США на российско-иранское сотрудничество в области ядерной энергетики или на российско-индийское сотрудничество в области космических технологий. Такие идут дебаты и такие острые конфликты возникают… Причем не только между Россией и США, между Россией и Европой, но и между США и Японией, Европой и США. Это наиболее конкурентный рынок сейчас. Еще раз хочу подчеркнуть, что успех на этом рынке, в отличие от продвижения предметов ширпотреба, невозможен без очень серьезной государственной поддержки. Если ее нет – рынки немедленно теряются. Вся история российских высокотехнологических производств (история последних 10 лет) связана с практическим отсутствием господдержки для продвижения высокотехнологической продукции на зарубежные рынки. Сейчас начали этим заниматься, и, как вы знаете, объем продаж продукции ВПК за последний год увеличился примерно раза в полтора .

Вот я обозначил несколько ключевых моментов, связанных с образованием, а именно то, что, в отличие от газа или нефти, невосполнимых ресурсов, если мы продаем научное знание или технологические идеи, то у нас от этого не убывает, а возрастает, потому что в процессе производства увеличивается интеллектуальный потенциал, и экономическая ситуация в стране только улучшается.

Теперь я хочу обратить ваше внимание на последствия этих представлений об экономике знаний для российской политики, как внутренней, экономической, так и внешней – для политики вообще. Вы знаете, наверное, что на протяжении 90-х годов очень популярен был тезис, особенно поддерживавшийся нашими, казалось бы, наиболее прогрессивными политиками, пытавшимися модернизировать страну, тезис о том, что у нас научное перепроизводство, что науки слишком много, что на нее тратится слишком много денег, надо это все урезать… Вы, может быть, знаете, что расходы на науку были урезаны в 17 раз. Трудно себе представить масштаб этого сокращения. Можно себе представить, что что-то урезали на 20 процентов, на тридцать процентов, а при урезании в 17 раз – вообще ничего не должно было остаться. Это урезание было мотивировано тем, что вся российская наука - насквозь выкормыш ВПК, что Академия Наук насквозь бюрократизирована и ничего не может, что никакой науки там нет, только клоны и копии чего-то западного. Насколько далека эта крайне политизированная картина от реальной ситуации ясно хотя бы из того, что после этого семнадцатикратного сокращения, по последним данным, по индексу цитируемости (среди крупных мегаполисов) Москва все еще на 5-м месте, после Лондона, Токио, Парижа и Сан-Франциско, но впереди Лос-Анджелоса или, например, Нью-Йорка. Это индекс цитируемости научных работ по естественным наукам, которые сделаны в Москве. Отсюда совершенно ясно, что если бы при сокращении финансирования в 17 раз это была бы какая-то псевднонаука, которая работала сугубо на прикладные военные цели, наука целиком бюрократизированная, обслуживающая интересы узкой группы академической элиты, то подобных результатов мы достигнуть бы не смогли, все рухнуло бы сразу и окончательно. На самом деле мы знаем, что, несмотря на практическое отсутствие госфинансирования (то есть денег бюджета не хватает на то, чтобы оплатить воду и электричество), институты работают прекрасно, но в основном они работают не на российскую промышленность и ВПК, а на Запад.

Следовательно, российская наука оказалась, как и следовало ожидать, единственным, за исключением газа и нефти, модернизированным, весьма конкурентоспособным и прекрасно интегрированным в мировую экономическую систему сектором нашей экономики. Конечно, есть трудности, прежде всего, с воспроизводством научных кадров. Очень много уехало ученых, но большинство уехало по краткосрочным контрактам. Примерно из миллиона советских ученых за границу уехало 150-200 тысяч. Большинство все-таки уехало не навсегда, а по 3-5-летним контрактам, и они возвращаются, время от времени. Сейчас проблема состоит не в том, что не проводится исследований, хотя их число упало приблизительно раза в два (по разным оценкам, но вообще это трудно оценить), тем не менее, это не в 17 раз. Основная проблема - в возрастном промежутке научных кадров. Основной пробел где-то между 30 и 45 годами, т.к. очень большое число ученых именно этого возраста уехали сразу, как только открылись границы. Это надо как-то решать, сейчас правительство, вдруг проснувшись от 10-летнего дурмана, занялось проблемами высшего образования, начало понимать, что в стране существует мощная система высшего образования, что можно что-то исправить, но если еще лет 10 протянуть, то уже ничего не исправишь.

По разным оценкам (я в некоторых сам принимал участие), стоимость российского научного комплекса, (то есть, количество денег, которые надо было бы сейчас затратить, чтобы создать его «с нуля»), не в том состоянии, в каком он сейчас находится, а того, что мы имели на начало 90-х годов – несколько триллионов долларов. Как минимум. Очень тяжело это оценить, минимальные оценки –где-то 5 триллионов, максимальные – 40. Можете себе представить, что если этот комплекс будет потерян, то никогда уже восстановить его, при том объеме национального дохода, который у нас есть, – никогда уже этого сделать не удастся. Тут существует важный и тонкий нюанс. Почему задерживается развитие научно-технического комплекса в новых индустриальных странах? Даже в Китае, например. Я уже не говорю про Индонезию, Бразилию, Тайвань и т.д. Так как научное сообщество открыто, то нужно платить профессорам и научным исследователям за то, что они живут в своей стране и не уезжают, можно понизить зарплату в два раза, но не в 10. Если в 10, как это сделано в Росси сейчас – это будет означать отток специалистов. Если в два раза, то отток будет не очень большой. Но это означает, что для создания нового комплекса Тайланду - очень быстро развивающейся стране, которая за последние 15 лет демонстриурет самые высокие темпы роста - Тайланду, например, если он захочет создать научный комплекс придется платить по мировым ценам или по близким к ним, – 5-40 триллионов. Ни у одной новой индустриальной страны никаких сопоставимых денег нет. Бразилия в долгах, у Мексики огромный внешний долг. То есть, страны которые в принципе по уровню развития, по уровню модернизированности могли бы себе это позволить, не обладают подобными финансовыми ресурсами. Это могут себе позволить очень маленькие страны, которые целиком ориентируются на новую экономику. Скажем, Сингапур, или Гонконг. Вот в Гонконге на протяжении долгого времени зарплата университетских сотрудников было в полтора-два раза выше среднемировой. Таким образом, Гонконг привлекал высококвалифицированную научную силу в свои образовательные учреждения. То же самое в Сингапуре, где оплата труда научных кадров также существенно выше мирового уровня.

Для исследователя при этом очень важно не просто получать деньги, а также находиться в сообществе людей, которые его понимают. Если высококвалифицированного человека будут звать куда-нибудь в Зимбабве, то он не поедет, просто потому что там ему не с кем будет разговаривать, а Интернета и факса с телефоном совершенно недостаточно. Нужно ежедневное многочасовое общение в своей среде, именно поэтому высокоуровневый исследовать не уезжает из Москвы, потому что тут уникальная атмосфера. Скажем в каком-нибудь математическом институте Академии Наук такая концентрация высококвалифицированных математиков, которую можно найти в мире только в 3-4 местах: Франции, Калифорнии и в районе Бостона, может быть еще в Кембридже. Люди не хотят этого терять, потому что, теряя эти контакты, они теряют возможность производить новые знания. Посмотрите, какие выводы из этого следуют – очень тяжелые. Формирование научно-технического комплекса, в отличие от производственного, – экономически неподъемная вещь для новых индустриальных стран. Это удалось сделать японцам только потому, что Япония в тот момент, когда занялась этим в 50-е годы, имела исключительно низкий уровень заработной платы – как и Советский Союз, который, правда, никого не выпускал, но не нужно забывать, что в советское время зарплата доктора наук равнялась зарплате министра. Введение единой тарифной сетки в 92 году было одним из наиболее мощных факторов разрушения науки.

И последнее – будем прямо говорить, за счет социального насилия стране удалось создать уникальный научный комплекс, который на 90-е годы был примерно равен мощности научно-технического комплекса США, и который, на тот момент, существенно превосходил топливно-энергетической комплекс. Люди, которые разрушали этот комплекс, осуществляли, не боюсь этого слова, политику национального предательства.

К сожалению, совершенно отсутствует понимание, что Россия обладает колоссальными возможностями экспорта образования, просто колоссальными. В одной только Москве десятки специализированных институтов (а ведь МАИ или Бауманский институт по числу задействованных преподавателей, студентов вполне сравнимы с Гарвардом), около сотни университетов, занимающих в своих областях самые верхние части мирового рейтинга. Например, МГУ до сих пор делит первое-второе место в мировом рейтинге по математике. Возможности для экспорта образования колоссальные, поэтому если бы мехмат МГУ широко практиковал привлечение иностранных студентов, то имел бы весьма большие деньги. Я не знаю почему, но это не используется. Очевидно, это непонимание ситуации со стороны руководителей системы образования или со стороны правительства. А возможности здесь большие.

Если вы учтете, что сейчас, по мнению большинства крупных экономистов мира, темпы экономического роста в первую очередь определяются уровнем развития экономики знаний, если сопоставите это с российским условиями, то сделаете вывод, что нужно радикальным образом изменить акценты в экономической политике. Почему этого не делалось в начале 90-х годов – понятно. Там народ был увлечен приватизацией, там в месяцы и годы делались миллиардные состояния, и им было не до перспектив национального развития. Но сейчас ясно, что тот, кто не успел, тот уже опоздал, и старые механизмы обогащения себя исчерпали, и, видимо, можно надеяться, что придет какое-то понимание того, что нужно использовать реальный потенциал общества, а не заниматься перераспределением трофейного имущества.

Вопрос: каким образом должно происходить инвестирование в образование?

Сергеев: Это отдельное большое обсуждение, но коротко могу сказать. Основная трудность в России связана с тем, что механизмов нормального рыночного инвестирования нет. Механизмы СССР были государственными. А после исчезновения СССР никаких других механизмов создано не было. А во всем мире они есть, и заключаются, кратко говоря, в следующем. Во-первых, университеты, как правило, имеют огромную собственность, прежде всего, земельную. Причем этой собственности много лет, обычно при основании университет получал достаточно большую земельную собственность, которая позволила впоследствии за счет земельной ренты финансировать учреждение. Выйти на уровень самоокупаемости образовательное учреждение (университет, институт) может только в том случае, если он приобрел очень высокий мировой рейтинг. Если вы создали новый университет, который никто не знает, в него никто не поедет учиться. Нужен очень высокий престиж, чтобы сделать процесс обучения самоокупаемым. Я знаю, что в России даже сейчас существуют ВУЗы, например МГИМО, который на 90% покрывает свой бюджет деньгами студентов. Богатые российские люди готовы платить МГИМО, который обучает политическую элиту страны. Можно конечно ехать в Оксфорд или Кембридж, но важную роль играют не только знания, но и обретение связей, встраивание в соответствующие социальные сети. Происходит это, в частности, потому, что для карьеры очень часто используется тот факт, что люди вместе учились. Именно поэтому обучение в элитных ВУЗах чрезвычайно популярно: ведь если какие-то выпускники быстро идут вверх, они тащат за собой тех, с кем учились.

:: Высказаться ::