Леонтий Бызов

Приведет ли кризис к смене политического ландшафта?

Политическая система, выстроенная в России во времена президентства В. Путина, еще в спокойные, докризисные времена вызывала немалые сомнения относительно своей жизнеспособности и представлялась едва ли не самым слабым, уязвимым звеном достижений эпохи, особенно по сравнению с, казалось, беспрерывными и устойчивыми успехами в социальной и экономической сферах, в выстраивании новой российской государственности. И вот настал кризис. Экономические успехи стали быстро сдуваться как воздушный пузырь, а вот в сфере партийно-политической жизни, по крайней мере, пока все остается относительно спокойным, стабильным, и это при том, что появились новые миллионы безработных граждан, почти две трети россиян оценивают свой ущерб от кризиса как существенный и очень существенный, а перспективы выхода из кризиса остаются пока достаточно туманными. В чем же дело? В прочности самой созданной конструкции, или может быть в успешной «прокремлевской» пропаганде, в пассивности общества  или особенностях его социальной структуры? А если все-таки нынешняя стабильность, политическая тишина будут нарушены, в сторону каких идей повернется протестная волна граждан, материальное положение которых пошатнется?  Не ждет ли нас очередная «смена декораций», которая не раз происходила в веке минувшем, возможен ли «левый поворот», многократно предсказанный политологами?

Политическое наследие путинской эпохи - отсутствие эффективных институтов для выражения недовольства и протестных настроений, политической активности граждан - могло сыграть достаточно негативную роль при возможном углублении кризиса. Политические партии, как проправительственные, так и оппозиционные,  во многом превратились в мертвые манекены, существующие скорее «для мебели», чем для решения реальных политических задач. Поддержка или неподдержка этих партий обществом никак не сказывается на механизмах обратной связи, они лишь в очень малой степени являются институтами гражданского общества. В этих условиях совершенно очевидно, что политические институты страны, формировавшиеся в совсем иной обстановке, не справляются с испытаниями кризисом. Да они и не были рассчитаны на этот сценарий. «В Кремле сели и решили – нужна такая партия. И сделали эту партию. Значит, актив ее изначально был исполнителем чужой воли, эти люди не горели никакой идеей. Разве они свободны были принять какое-то решение? А если это решение не вымучено, не выстрадано и не прошло через какие-то дебаты – то чего от нее можно ждать? То есть эти партии нужны только для того, чтобы представлять интересы бюрократии в законодательных органах власти». Все партии нужны для того, чтобы наш истеблишмент имел представительство в парламентах разных уровней, отмечает О. Крыштановская: «Вот их задача. И что в этой задаче творческого?[1]»

Значит, казалось бы, согласно логике развития политических процессов, кризис должен был ускорить формирование системы новых политических институтов, изменить сложившийся в условиях стабильности политический ландшафт. До сих пор у значительной части российской политической и деловой элиты кризис порождает надежды на модернизацию политической системы страны, на переоценку ценностей и корректировку курса. Вопрос лишь в форме, в которой это может произойти. Для радикальной части российской интеллигенции, кризис – это моральный реванш по отношению к власти, «узурпировавшей» демократические завоевания 90-х годов. Ошибки в экономической политике правительства Путина, считает первый постсоветский мэр российской столицы Г. Попов, приведут к углублению кризиса, который неизбежно станет политическим: "За происходящее ответственна вся система государственной власти. Применительно к правительству есть только одно решение: это правительство должно уйти в отставку. Никакого доверия к его способности спасать нашу страну дальше, нет. Вышедшие на улицу жители Рейкьявика прогнали и правительство, и своей парламент. Я думаю, что и у нас должно быть точно так же. Надо освободиться от правительства. Президент должен назначить выборы Думы и верхней палаты парламента. И на этих выборах, я уверен, правящая партия потерпит сокрушительное поражение - такое же, какое потерпела на первых же нормальных выборах КПСС".[2] Как отмечает более дипломатичный А. Аузан,  «мы сейчас будем проходить стадию очень серьезного ценностного поиска, чтобы понять, ради чего мы спасаемся, как мы хотим распределить издержки кризиса, на что готова идти власть, и на какие жертвы готовы идти разные группы населения. Кризис, конечно, создает импульсы в сторону модернизации. Обратную связь придется восстанавливать в том или ином виде, что трудно делать при «мертвых» политических партиях»[3].

С другой стороны, кризис объективно требует национального сплочения, приоритета общенациональных целей, и это не может не усиливать авторитарных черт политической системы, то есть тенденций, прямо противоположных «политической оттепели». «Укрепляются позиции президента и председателя правительства. В условиях кризиса идет переориентация элит. Число сторонников национального курса растет. Число сторонников подстройки под мировую экономическую систему и узкой специализации страны сокращается, их силы уменьшаются[4]».  Однако в какую сторону повернется общественное недовольство, не слишком понятно, тем более,  что ориентации элит на либерализацию политического режима далеко не всегда разделяются массовым сознанием, в котором как обычно остаются сильны государственнические и патерналистские настроения.

Действительно, кризис институтов, способных аккумулировать общественное недовольство и общественную активность является во многом результатом политики предшествующего десятилетия, когда сознательно выхолащивалось содержание практически всех органов, политических и общественных, призванных представлять общество и его интересы, а содержание их деятельности во многом становилось имитационным. По мнению Е. Гонтмахера, «в стране, указывает эксперт, сложилась «имитационная политическая система, которая не дает возможности говорить оппонентам и не хочет выслушивать иные точки зрения, она настроена на единогласие, на единомыслие, «единороссие[5]». Отсутствие соответствующих каналов и институтов, с одной стороны, упрощает задачу по предотвращению угрозы политической дестабилизации, с другой – усложняет, так как эта угроза может принять необычные формы, плохо поддающиеся контролю и предупреждению (например, региональный и национальный сепаратизм, особенно в его скрытых, латентных формах).

Политолог М. Виноградов считает риск политической дестабилизации в связи с неэффективными действиями российских властей, маловероятным, но все же отличным от нуля. По его мнению, в начале года просматривались четыре группы риска:[6] «Риск первый – размытость содержания антикризисной политики при отсутствии дискуссии на этот счет. Риск второй – инструментарий, так как вырабатываемые антикризисные решения имеют проблемы с реализацией. Третья зона риска для перерастания в политический кризис – конфликты внутри элиты. Четвертый риск – возможное воссоединение социальной и политической жизни в России. Сегодня они существуют достаточно автономно, политика обществу малоинтересна». По оценке М. Виноградова, в случае необходимости, многие политические институты, которые выстраивались в последние годы как имитационные, в случае необходимости могут наполниться реальным содержанием. «Сегодня потенциала у партий, профсоюзов, той же КПРФ, казалось бы, нет. Но в истории случается, что ни с того ни с сего вдруг имитационные структуры превращаются в реальные силы». Е. Минченко видит риск усиления регионального сепаратизма, казалось бы, уже преодоленный за последние 10 лет[7]: «…есть вероятность того, что снова будет востребована идея регионального патриотизма, который может перерастать в сепаратизм. Есть реальная возможность того, как уже показал Владивосток, что будут возникать региональные патриотизмы не одного региона, а макрорегионов – дальневосточный патриотизм, сибирский патриотизм и так далее. У нас неизбежно начнут возникать феномены новых идентичностей, причем не только региональных». Аналитики отмечают   этой связи рост напряженности в наиболее проблемных регионах страны, таких как Северный Кавказ, особенно сильно зависимых от бюджетных вливаний из Центра.

Как скажется кризис на эволюции российской политической системы в целом, и скажется ли вообще, говорить, конечно, преждевременно. Сколько-нибудь осознанной потребности к демократизации политической жизни в большей части общества скорее нет, и неизвестно когда она появится. Не ясны и возможные субъекты такой демократизации. Даже если власть и проявит намерения организовать диалог с обществом, вести это диалог, по сути, не с кем. «Но если запускать диалог как способ выработки и принятия решений, то с кем его вести?», - задается вопросом Е. Гонтмахер[8]. «Потому что имитационность, зачистка общественно-политического поля дошла до крайности. Иногда говорят о существовании неких элит – федеральных, региональных. В политологическом смысле они, конечно, есть. Например, депутаты областного Законодательного собрания. Но по факту они ничего не решают. Но есть действительно самостоятельный слой, который появился за последние 20 лет, – это средний и малый бизнес, который вырос на собственной основе, несмотря ни на что. Это люди, которые реально сами себя сделали, не пользуясь какими-то преференциями у чиновников, чтобы оторвать кусок госсобственности. Это слой, которому есть что терять, по которому с наибольшей силой бьет коррупция. У них, в отличие от крупного бизнеса, нет административного ресурса, чтобы решать свои проблемы». Именно этот не очень многочисленный, но занимающий ключевые позиции в социальной структуре общества, слой может стать «заказчиком» политических перемен.

Как результат, полагает эксперт Московского центра Карнеги Н. Петров, «в конечном счете, любой локальный взрыв может очень легко перейти в общий политический кризис, из которого никто не знает, как выходить. Это взрыв, а не горение, и нет никаких инструментов, никаких каналов, чтобы отвести эту энергию. У нас нет вообще этих инструментов. Если будет взрыв, то действительно надо каким-то образом направить его если не в парламентское, то, по крайней мере, в организованное русло. В этом в первую очередь должен быть интерес власти. А что делается вместо этого? Закрываются относительно оппозиционные, но при этом лояльные, настроенные на конструктивное взаимодействие с властью структуры, и профессиональные политики выталкиваются на улицу. Время, когда достоинством партии могла быть ее полная подконтрольность Кремлю, прошло. Только, похоже, Кремль пока этого не понял. Если нет денег, чтобы покупать лояльность, то лояльности не будет, а будет большая самостоятельность. Не будет денег и на то, чтобы поддерживать искусственно единство страны там, где оно не очень выдерживается»[9]. С другой стороны, отвечая тем, кто считает, что якобы старая политическая система была «плодом предыдущего изобилия», и теперь все будет по-другому, «систему эту якобы надо срочно менять», В Сурков утверждает, что ничего подобного делать не стоит, политическая система работает. «Не надо создавать ощущение, что если у нас что-то поменялось в экономике не в лучшую сторону, то это означает смену системы», — предупредил он. Самым главным пороком он назвал нежелание «доделывать» и готовность «все бросить на полпути, размашисто и не задумываясь о последствиях»[10].

Конечно, все эти оценки сильно «завязаны» на прогноз о глубине «падения» и масштабах последствий кризиса. Эти оценки существенно поменялись от почти панических в январе нынешнего года, «звучавших» на фоне стремительного обесценения рубля, до умеренно оптимистичных в марте-апреле. Не только от правительственных кругов, но и от многих независимых экспертов все чаще приходится слышать о «достижении дна», о возможном возобновлении экономического роста уже к концу нынешнего года. Впрочем, для устойчивости политической системы, как показывает исторический опыт, наиболее опасны не периоды резкого спада, когда энергия общества уходит на выживание и приспособление, а на последующие этапы, когда приходит время «разборки полетов». Впрочем, пока нет оснований говорить о лавинообразном росте протестного потенциала в обществе. Во многом потому, что действиям властей, правильным или ошибочным, нет внятной альтернативы, а во многом еще и потому, что в обществе сохраняется вера в то, что скоро «все само собой как-то образуется», следует лишь набраться терпения. В то же время желание протестовать, пусть и нереализованное в конкретных протестных акциях, постепенно растет, хотя и не слишком быстрыми темпами. По последним данным ФОМ[11], в принципе допускают для себя возможность участвовать в каких-либо протестных акциях 25% опрошенных, а примерно 70% – исключают. Это очень похоже на более ранние данные, никаких принципиальных изменений здесь давно нет. По  данным того же ФОМ[12], в декабре готовы были бастовать около 30% опрошенных работающих россиян. Судя по результатам этого исследования, выросло и число тех, кто считает, что забастовка — это приемлемый способ отстаивания своих интересов (с 21% в феврале 2008 г. до 29% в декабре того же года). Каждый пятый опрошенный (20%) ожидал увеличения числа забастовок в своем регионе в ближайшее время. Д. Волков из «Левада-центра» предполагает, что возрастет количество локальных акций протеста (против точечной застройки, остановки работы предприятий, тарифов или таможенных пошлин, как это было во Владивостоке). По его словам, протестовать будут в основном наименее защищенные слои населения и скорее не с лозунгами «долой», а с призывами «защитить» к первым лицам государства. «Что касается волнений во Владивостоке, где протестовали против повышения пошлин на ввоз иномарок и звучали лозунги «правительство в отставку», то с такими лозунгами могут выходить люди, которые чего-то в жизни добились и им есть что терять. А люди, которые покупают машины, не являются большинством. Их мало. Поэтому массового социального взрыва мы не прогнозируем»[13].  Согласно более поздним результатам исследования, проведенного ИС РАН в феврале[14], среди тех, кто безусловно готов к участию в массовых протестах, по-прежнему преобладают представители старших возрастных групп, особенно группы от 61 до 65 лет, в которой соответствующая цифра достигает величины в 16-17%. Что же касается молодежи и средних возрастов, то уровень протестной активности там находится в интервале от 3 до 5%, что ничуть не выше, чем в докризисный период. Все это говорит о том, что пока трудоспособные слои общества не подключаются к уличной протестной активности, как и все минувшее десятилетие, она остается, преимущественно, уделом «молодых пенсионеров», у которых появилось свободное время и сохранились силы. Это связано не только с тем, что положение пенсионеров хуже, хотя в значительной степени это именно так, но и с тем обстоятельством, что более молодые россияне не видят особого смысла в протестах подобного рода и не верят, что с их помощью можно чего-либо добиться. Протестная активность лежит за пределами их жизненного опыта и политической культуры.

Стабильность современного состояния политической системы в России во многом напрямую обусловлена общим социальным контекстом развития страны, формированием новой социальной структуры общества.  Все последние годы наблюдался рост социального оптимизма, улучшение социального самочувствия большей части россиян, стабильность настроений и ожиданий. Это позволяло предполагать, что у концентрации электората вокруг “партии власти” были и во многом остаются свои безусловные объективные предпосылки. Большая часть россиян видели перемены к лучшему, пусть и не столь быстрые, и были готовы отблагодарить власть нужным ей голосованием на выборах, даже во многом не разделяя ее курса, особенно в социально-экономической сфере. При этом главной опорой «путинской политической стабильности» стали «срединные слои общества», включающие в себя не только и не столько пока не столь многочисленный собственно средний класс, но и значительно более многочисленные группы общества, подпирающие этот средний класс снизу. По своим ценностям и жизненным стратегиям эти группы мало отличались от среднего класса, к тому же достаточно высокая вертикальная мобильность на нижнем рубеже среднего класса делала проницаемыми социальные переходы, вселяла надежду значительной части россиян постепенно приобщиться к тем  благам и потребительским стандартам, которые уже освоил средний класс. Из данных ВЦИОМ за самый благополучный в истории новейшей истории 2008 г. видно, что 83% россиян совокупно относили себя ли к среднему слою (45%), либо к слою ниже среднего (37%). 12% россиян относили себя к низшему слою. Таким образом, несмотря на существование огромного разрыва между богатыми и бедными, численность как тех, так и других, все же достаточно невелика, даже с учетом поправки на специфику массовых исследований, для которых самые высшие этажи общества являются практически недоступными.  Все эти тенденции  и предопределили наблюдаемое сегодня «сбивание общества в кучу», когда доходы более половины  россиян различаются несущественно и не являются уже столь нищенскими как в 90-е годы. Объем среднего класса, если внести ряд уточняющих параметров (наличие собственности, качество жилья и т. д.)  составлял в 2007-08 гг.  примерно 18-20% от всего взрослого населения страны (а в крупных городах составляла цифру от 30 до 40% и более в Москве).  Анализ процессов политического самоопределения слоев российского общества позволяет сделать важный вывод о том, что в условиях социальной и политической стабильности тот самый многочисленный слой, который лежит ниже среднего класса, но не является бедным, во многом политически отождествляет свои интересы со средним классом. Он голосует солидарно скорее со средним классом, чем с беднотой, и именно это обстоятельство и является самым главным фактором, поддерживающим стабильность в стране. В этих условиях недовольство своим социальным положением бедных и малоимущих не влияет на общую политическую обстановку в стране. Таким образом, можно сделать вывод, что власть в целом до сих пор находила общий язык с большей частью активных групп общества, недовольство которых  не выплескивалось в радикальный внесистемный протест. Что же касается групп радикально недовольных режимом, то они были не способны на радикальный протест в силу своего возраста, удаленности от больших городов, общей социальной пассивности. Пока власть не поссорилась всерьез с созданным ей же «новым срединным сословием»,  никакая протестная активность ей всерьез не будет угрожать. Несколько иной точки зрения на особенности социальной структуры «путинского общества» придерживается Л. Гудков[15]. По его мнению,  рост благосостояния в 2000-е годы шел крайне неравномерно. Примерно 60% этого роста падало на 15–20% верхних слоев населения. А на нижние 20% населения падало лишь 3%.. Поэтому этот рост благополучия не менял образа жизни основной массы населения. Ну вы могли купить новый телевизор, холодильник, еще какую-то технику бытовую, видеомагнитофон, но сам уклад жизни при этом не менялся. Наше общество все равно оставалось чрезвычайно бедным».

Какие коррективы внес кризис в эту  стабильную, сцементированную социальную конструкцию? Пока имеющиеся данные не вполне способны отразить какие-то явные тенденции. Если ситуация с низшими, наиболее бедными  слоями общества более или менее очевидна, причем эти слои в силу ограниченных материальных потребностей и навыками самообеспечения в наибольшей степени подготовлена к потенциальным лишениям, то «кризисная» картина в самом «ядре» срединного слоя носит противоречивый характер. Согласно данным февральского исследования ВЦИОМ, менее 20% представителей срединных слоев общества и чуть более 10% представителей высших слоев и среднего класса зафиксировали явное ухудшение своего материального положения за первые месяцы кризиса. В низших, наиболее бедных слоях, эта цифра составляет 33%,в первую очередь из-за роста цен на потребительскую картину и роста тарифов на услуги. Несколько более тревожные данные получены ФОМом[16] в марте-апреле. Согласно этим данным, за последние 2-3 месяца материальное положение ухудшилось у 54% россиян, а улучшилось – у 4%. Больше всех пострадали безработные (ухудшение фиксируют 65% опрошенных), представители старших трудоспособных возрастов до 60 лет (58%), низкодоходные граждане (67%), жители малых городов (53%). Меньше всех пострадали россияне с высоким (34%) уровнем достатка и те, чей достаток выше среднего (38%). Это означает, что первая фаза кризиса ударила преимущественно по неимущим слоям населения, которые и без всякого кризиса перебивались «с хлеба на квас». Эти слои общества ощущают быстрый рост цен на товары и продукты из потребительской корзины, однако рост цен связан с кризисом все-таки опосредованно, а пострадавших из-за увольнений или снижения зарплат пока не столь уж много, чтобы радикально изменить картину массовых настроений.

Как Вы считаете, Ваше материальное положение за последние 2-3 месяца улучшилось, ухудшилось или практически не изменилось? (ФОМ, апрель 2009)

Как Вы считаете, Ваше материальное положение за последние 2-3 месяца улучшилось, ухудшилось или практически не изменилось?

В то же время к концу зимнего сезона кризис в той или иной степени затронул практически все слои российского общества. Так, согласно результатам исследования ИС РАН, лишь 9% опрошенных россиян никак не пострадали от кризиса, что же касается остальной преобладающей части населения, то она разделилась на три неравные группы. Так 14% опрошенных оценивают свой личный ущерб от кризиса как очень значительный, даже катастрофический, 26% - как не очень существенный, и, наконец, больше всего тех – 49% - кто оценивает ущерб от кризиса как существенный, но не катастрофический. Среди групп, наиболее негативно затронутых кризисом, - граждане старших возрастных групп, среди которых выделяются опрошенные предпенсионных возрастов, а также те группы, которые и до кризиса жили бедно. Негативно кризис сказался также на рабочих с невысокой квалификацией. В тяжелом положении оказались многие жители средних городов, с населением от 100 до 500 тыс., где рынок труда значительно более ограничен, чем в крупных городах. Меньше всего пострадали от кризиса государственные служащие, военнослужащие, работники правоохранительных органов, получающие гарантированную заработную плату. Иные выводы делают по результатам своих исследований В. Федоров (ВЦИОМ) и Л. Гудков (Левада-центр)[17]. "Плохо адаптируется... весь наш скороспелый средний класс. У них очень большой разрыв между ожиданиями и изменившейся к худшему реальностью, не выстроена стратегия, как минимизировать риски, как снижать расходы», - утверждает В Федоров. По его мнению, у среднего класса достаточно быстро истощится ресурс накоплений, "прежде всего, потому, что средний класс живет не по средствам". С ним согласился и Л. Гудков: "По февральскому замеру, более всего обеспокоены кризисом именно те группы, которые выиграли в результате идущих изменений, то есть то, что условно можно назвать средним классом. Это примерно 15% населения - относительно обеспеченных и образованных». По словам Л. Гулкова, в феврале поведение этих людей изменилось в большей степени: они перестали тратить деньги на крупные покупки, начали их откладывать.

В то же время,  по данным ИС РАН,  к концу зимы кризис еще мало сказался на самоидентификации россиян в рамках сложившейся социальной структуры. Те, кто до кризиса относили себя к среднему классу, продолжали относить себя к нему и во время первой фазы кризиса. Это означает, что подавляющее большинство даже тех, кого кризис затронул, воспринимают кризис скорее как временное явление, которое следует переждать, пересидеть,  но которое не является поводом для переосмысления своего положения в обществе и радикального изменения своих жизненных стратегий и потребительских ориентиров. Пока этого не произойдет, то есть последствия кризиса не приобретут необратимого характера, можно предположить, что социальному спокойствию в обществе всерьез ничего угрожать не будет, а политическая «коалиция центра», представляющая интересы «ядерных» групп общества, будет пользоваться общественной поддержкой. Другое дело, что избежать «нисходящей мобильности» срединных слоев общества тоже вряд ли удастся, вопрос лишь в масштабах этого процесса. Если он достигнет уровня хотя бы в 10-15%, это может стать очень тревожным обстоятельством для политической и социальной стабильности. Что же касается собственно среднего класса, он, по мнению аналитиков[18], все же слишком тесно повязан с породившим его режимом, чтобы стать его  «могильщиком». «Превратится ли средний класс – опора стабильности – в могильщика режима?» - задается вопросом К. Бенедиктов.  «Нет, не превратится». Средний класс, по его оценке, слабо консолидирован, а общие идеологические ценности присутствуют скорее на словах. «Социальный контракт среднего класса -  пассивная поддержка верхов в обмен на реальное благополучие, реальный патернализм и ласкающую слух государственно-патриотическую риторику. Социология показывает успешную, но, скорее, парадную и вербальную консолидацию». Даже если под ударом кризиса окажутся прежде всего молодые – те, кто не прошел трудной школы адаптации и попал на все готовое, кто считал, что «жизнь удалась», они не объединятся под альтернативным знаменем.. Опасения радикализации «офисного планктона», превращения его в политическое горючее ни на чем не основаны. Для этого надо пробить стену между актуальными экономическими интересами и политической жизнью.  Эта ментальная стена довольно прочна. «А это означает, что, вероятно, мы увидим мелодраматические метания среднего класса – без убежденности и социальной энергии, необходимой для политической борьбы». Средний класс как огня боится любых признаков дестабилизации. По мнению Г. Павловского, «кризис раздул эти опасения и заставил вспомнить о власти как подателе всех благ. Буря несет с собой вовсе не надежду на демократизацию, как мнят новые буревестники. Кризис заставит их сильнее прильнуть к благодетелю. Запрос на порядок, вполне уживающийся с пожеланиями демократизации, обернется требованием «твердой руки», возвращающей средний класс назад, в эпоху путинского благоденствия.  Возможна и диктатура – если с кризисом не справятся и начнутся массовые репрессии. Большинство разорившихся предпринимателей станут угрозой демократии, и лишь единицы – ее надеждой». Эту точку зрения подтверждают и исследования ИС РАН[19]. Согласно данным этого исследования, стремление к переменам  в нынешней России характерно не только для наиболее молодых групп общества, но и одновременно наименее материально состоятельных, малообеспеченных. Если в группе с самыми высокими доходами соотношение «перемены - стабильность» составляет 31% против 62%, то в группе наименее материально обеспеченных россиян – 42% против 47%.  Это говорит о том, что основная часть активного населения – средний класс в возрасте от 30 до 50 лет – все-таки сегодня скорее продолжает опасаться перемен и новых реформ, предпочитая «синицу в руках».

Как результат, несмотря на мрачные предчувствия одних политологов и социологов и радостное предвкушение перемен другими, и в условиях разрастающегося кризиса «политическая надстройка» страны остается пока стабильной. Угроза кризиса пока не привела ни к существенному снижению уровня доверия к лидерам страны, ни к правящей партии, ни к федеральным властям в целом. В отличие от «дефолта» 1998 г., когда экономический кризис воспринимался большей частью общества как крах руководства страны, свидетельство его недееспособности, и фактически предопределил смену курса, которая произошла уже при В. Путине, нынешний кризис до сих пор не подорвал доверия общества к власти. Некоторое снижение рейтинга двух лидеров страны, произошедшее с  начала осени 2008 г., на «пике» их популярности после успешной войны на Кавказе, естественно, и пока не катастрофично для них. В марте 2009 г. президенту страны доверяли 63% опрошенных россиян при 20% не доверяющих. Личный рейтинг одобрения деятельности В. Путина, согласно данным ВЦИОМ, превышает 70%, а возглавляемого им правительства – 54%, что выше, чем доверие к бывшим правительствам М. Касьянова и М. Фрадкова. Зато «на минусах» оказались многие другие, не менее важные звенья государственной вертикали. Существенно «просел» совокупный рейтинг доверия главам субъектов федерации – руководителям областей и республик, который в марте составлял, согласно данным ИС РАН,  всего 35% при 41% не доверяющих. Как показали прошедшие в начале марта в ряде регионов выборы местной власти, в стране открыто проявилось недовольство некоторыми действующими главами муниципальных образований, а сами выборы прошли в более острой конкурентной борьбе, чем обычно в последнее время. Кризис практически никак не сказался на традиционном для последнего периода низком уровне доверия к политической оппозиции, как левой, так и либеральной. Партийная система в стране остается управляемой, а избиратели не воспринимают партии как проводников собственных интересов. А это означает, что трансформация политической системы будет, скорее всего, связана с политической реанимацией других институтов общества, возможно профсоюзов или муниципалитетов.

Как это показало исследование ВЦИОМ[20], не произошло и сколько-нибудь значимого сдвига в общих идейных ориентациях россиян. Никаких признаков «переворота в умах» в ходе этого исследования обнаружено не было. «Левые» по своим взглядам россияне, отдающие приоритет социалистическим идеям, социальной справедливости, равенству, защите интересов людей труда составили 18% (в ноябре, при первых симптомах кризиса эта цифра поднялась до 24%), «правые», отдающие приоритет либеральным идеям, экономической свободе, правам человека, политической демократии, сближению с Западом – 13% (в ноябре 14%), ну а самую большую поддержку получили «патриоты», отдающие приоритет традиционным русским ценностям, независимости и самостоятельности России, укреплению ее как сильной державы - 31% (в ноябре – 33%). При этом следует отметить, что социальные взгляды большей части «патриотов» несколько ближе к левой стороне, чем к правой. Остальные чуть меньше 40% россиян не смогли сориентироваться с выбором наиболее близкого для себя идеологического направления. «Левые» взгляды в несколько большей степени характерны для старшего поколения россиян, перешагнувших 60-летний рубеж (24% из них «левые», тогда как среди молодежи до 35 лет эта цифра составляет 14%). «Либеральная», «правая» идеология, напротив, в большей степени привлекает молодежь (17% в возрасте до 35 лет - «либералы», а в группе 60-летних -  только 8%).  Патриоты же практически равномерно распределены по всем возрастным группам. Подобная картина идейно-политических симпатий сложилась еще в конце 90-х, и с тех пор колеблется в очень узких пределах, не взирая на кризисы и выборы.

Вот, казалось бы, и основа для нашей партийной системы – три, если и не равноценные, то все же сопоставимые по размерам «идейные ниши», вполне достаточные по своим объемам, чтобы каждую из них заняла совсем не маленькая политическая партия, гарантированно проходящая в Государственную Думу. Но не все так просто и однозначно. Дело в том, что в каждой из трех основных идеологических ниш существуют и свои радикалы, и свои умеренные. На 8% сторонников собственно коммунистических взглядов, приходится еще 23% тех, кто разделяет идеи сильного социально ориентированного государства («левых государственников») и идеи социал-демократии. На 4% радикально «правых», посещающих разного рода «марши несогласных» и критикующих нынешние власти за антидемократизм и нарушения прав человека, а также 2% тех сторонников рыночной экономики, которые хотели бы вернуться к эпохе 90-х, когда крупный бизнес диктовал государству свои условия, приходится еще 16% сторонников сильного, но рыночно ориентированного государства, благоприятного для развития бизнеса («правых государственников»). На 4% радикальных «русских патриотов», то есть националистов, делающих акцент на опасность наплыва в Россию приезжих с юга и юго-востока, приходится огромное большинство россиян и «левых», и «правых», и всех остальных, для которых патриотизм – это не борьба с инородцами, а укрепление державы и ее процветание. При этом у всех умеренных – и левых, и правых, и патриотов,  есть больше того, что объединяет, чем разделяет. И это общее объединяющее начало оказывается достаточным для того, чтобы образовать мощную коалицию в самом центре политического спектра, вытеснив крайности на его периферию. Как бы кто не иронизировал по поводу безыдейности этого центра, в котором все понамешано отовсюду, именно формирование такой коалиции, где различия взглядов на многие реальные проблемы  как бы отодвинуты до лучших времен перед идеей необходимости сплочения общества вокруг самых базовых, жизненно необходимых ценностей укрепления государственности страны. И в этой ситуации оказываются не столь уж важными достоинства и недостатки той же «Единой России», или любой другой партии, которая могла бы возникнуть на ее месте,  представляющей интересы «коалиции центра»,  да собственно и самих личностей высших руководителей государства. И, как результат,  даже в условиях кризиса, когда возникает немало сомнений в правильности тех или иных решений властей, когда страшно возрастают все социальные риски, никто из радикалов, оставшихся за пределами «коалиции центра», дополнительных очков, по крайней мере, пока, не набирает. Все это позволяет говорить о том, что, несмотря на формальное наличие «левых» и «правых», современная Россия, в отличие от общества периода первой половины и середины 90-х годов, достаточно слабо сегментирована в идейно-политическом пространстве. Общество если и не стало полностью ценностно однородным, то, по крайней мере, сформировалось ценностное "ядро", а противоречия оказались вытеснены на обочину политической жизни. На этой обочине существуют как левые радикалы, так и правые, а в центре наблюдается видимое согласие по большинству важнейших идеологических позиций. Нюансы же нередко определяются не принципиальными соображениями, а конъюнктурными, поэтому общество в значительной степени потеряло интерес к провозглашаемым партиями идейным позициям ("идеологемам"), ориентируясь скорее на конкретные личности или отстраняясь от политических пристрастий вообще. Представляется, что подобная монолитная ценностная конструкция (консенсусная метаидеология)  собственно и лежит в основе феномена «путинской стабильности», а не только нефтедоллары и повышения зарплат.

Однако наличие подобной консенсусной метаидеологии не означает отсутствия расколов и разногласий на идейной почве. Другое дело, что эти расколы не всегда носят  достаточно актуальный характер, чтобы проявляться на уровне партийно-политических симпатий. Например, вопрос о сравнительном приоритете таких базовых ценностей как порядок и свобода. Для подавляющего большинства россиян и та, и другая ценности входят в число первых пяти, а то и трех по степени значимости. Но в центре политического “болота”, по мере приближения к ядру метаидеологического консенсуса они все в меньшей степени противоречат друг другу. Большинство опрашиваемых[21] признается в том, что “и то важно, и это важно”,  одни на первое место ставят порядок, другие свободу, но этот выбор не носит для них чрезмерно принципиального характера. Иное дело – по мере продвижения к политизированным флангам политического пространства происходит все более жесткое противопоставление этих ценностей, противоречия между ними становятся как бы символом “двух полярных миров” – царства жесткого  порядка и царства  свободы и  индивидуализма. Сегодня все эти противоречия, мнимые и реальные, “тонут” в консенсусной метаидеологии, теряя свою актуальность и слабо влияют на реальную политическую мотивацию общества. В то же время, значительная часть тех, кто считает себя как скорее правым, так и скорее левым, входит в зону политического центра, консенсусной метаидеологии. К числу ее носителей может быть причислено около 45% взрослого населения России. В рамках этой самой большой группы выделить 26% - тех, кто скорее составляет лево-патриотический фланг метаидеологии и 18-19% - тех, кто скорее представляет право-патриотический фланг метаидеологии. Идеологическую схему, характерную для современного российского общества, можно обобщить следующим образом.

Как это можно видеть, в центре политического спектра, располагаются две идейно-мировоззренческие группы с довольно похожей идеологией. Впрочем, похожей до той поры, пока  их политические различия не актуализируются. Это левые государственники-патриоты и либеральные государственники, тоже патриоты. Последняя группа является своего рода “ценностным ядром” идейно-политического союза вокруг “партии власти”. Ядро социальных групп, образующих “консенсусную метаидеологию” представляется сегодня довольно прочным, однако в будущем не исключены новые ценностные и идейные расколы, которые могут послужить основой переконфигурации партийно-политической системы России. Полностью или частично за пределами “идеологического консенсуса” находятся идейно-мировоззренческие группы, настроенных скорее оппозиционно по отношению к политике властей. Хотя объем сторонников политического центра не превышает 50%, он цементирует весь политический спектр. Представляется, что ценностное единомыслие - все же не повод обвинять россиян в особой сервильности и невысокой гражданственности.  Просто такой этап переживала страна в докризисное десятилетие – «время собирать камни», когда он рано или поздно завершится, разногласия между участниками «коалиции центра» обязательно станут более актуальными, и вполне возможно, послужат основой для уже новой партийно-политической системы. Не исключено, что испытания кризисом ускорят этот неизбежный «ход истории».

Многопартийность как политический институт закладывалась еще в 90-е годы и отражала, в первую очередь, идейно-политический раскол общества, характерный для всех революционных периодов. В эти годы острое соперничество политических партий соответствовало динамике массовых настроений и служило импульсом для общественной дискуссии. В период президентства В. Путина эта дискуссия увяла, а если и происходит, то, как правило,  не в стенах Государственной Думы и не во время предвыборных партийных баталий. К самому институту политических партий общество стало предъявлять иные требования, за которыми не успевает ни устоявшаяся политическая практика, ни законодательство, перемены в котором скорее уводят нас в сторону от перспективы формирования в России современных политических партий, и направлены скорее на снижение партийной конкурентности. Не меняют  дела и небольшие нововведения в избирательное законодательство, связанные  с президентским посланием, касающиеся некоторого снижения числа подписей, необходимых для регистрации партии  и допуск в Госдуму некоторого числа депутатов от партий, немного недотянувших  до необходимого 7-% барьера. Вполне возможно, что эти нововведения направлены лишь исключительно на то, чтобы «протащить» в любом качестве в парламент прокремлевскую правую партию. Понятно, что эти даже не половинные меры ничего принципиально не дадут с точки зрения реформирования партийно-политической системы страны.  Но и никакое законодательство, пусть самое совершенное, не может отменить ту социальную реальность, в рамках которой политические партии как институт общества, не имеют большой перспективы.

Представляется  маловероятным по причине весьма невысокой популярности в обществе переход в России к формированию “партийного правительства”, то есть к парламентской республике, где правительство формирует политическая партия, победившая на выборах. а президент имеет скорее представительские функции. Подобная модель, характерная для стран Европы и западной демократии в целом, встречает поддержку лишь 13% россиян, против нее ориентирована вся многовековая политическая традиция страны, связанная с жесткой  и персонифицированной властью главы государства.  Унизительное положение политических партий наглядно проявилось в ходе избирательной кампании 2007-08 гг., когда даже “правящая” партия, имеющая гарантированное большинство в Государственной Думе, была вынуждена озвучивать принятые без ее реального участия решения, связанные с новой конфигурацией власти.  Еще “печальнее” положение других партий, даже прошедших в состав Государственной Думы, с мнением которых можно вообще не считаться. И, соответственно, сворачивание этого института, выхолащивание его содержания не воспринимается обществом как “что-то страшное”,   затрагивающее реальные интересы простых избирателей.  Менталитет большей части россиян все больше тяготеет к квазимонархическим формам[22], когда власть подотчетна лишь “высшим силам”, неважно в лице Господа Бога или Президента,  но не населению страны. Большая часть россиян, мало интересующихся политикой и не желающих вникать в нюансы политического процесса,  охотно перекладывают ответственность за свое будущее на В. Путина, Д. Медведева, местного губернатора или мэра, и не имеют не только возможностей, но и большого желания что-то менять и на что-то влиять.  Политики и партии, оказавшиеся в оппозиции, заведомо сами лишают себя шансов на что-либо повлиять, когда-либо поучаствовать в реальной власти.  Неудивительно в этой связи, что переход к пропорциональной (партийной) системе формирования представительной власти, который, казалось бы, должен был придать партиям как институту “второе дыхание”, на практике оказался неспособным укрепить доверие общества и к выборам, и к самим демократическим процедурам в стране. Подобное положение дел приводит к тому, что значительная часть населения готова поддерживать власть, даже во многом не разделяя или не полностью разделяя ее курс. Хотя в обществе сегодня преобладают скорее левые политические ориентации, связанные с приоритетом идей социальной справедливости, – население не хочет доверить их реализацию оппозиции, это запрос скорее к нынешним властям. Однако все эти “придирки”, связанные с констатацией “демократической недостаточности” в современной России, на самом деле отражают проявление гораздо более фундаментальных причин, кроме простого нежелания власти допустить в стране реальную политическую конкуренцию. Пассивная поддержка населением страны сложившейся системы скорее основана на негативном отношении общества к оппозиции и готовности дать власти “карт бланш” -  “делайте что хотите, и не мешайте нам делать то, что мы хотим”.  Сломать эту систему нереально, даже в условиях кризиса. Подобная ситуация заставляет искать пути “оживления”, “очеловечивания” российской политики, наполнения пока скорее декоративных институтов реальным содержанием, не меняя основного формата, обусловленного объективными социально-политическими факторами. Смена высшего руководства страны, произошедшая в прошлом году, и последовавший осенью экономический кризис, стали дополнительным фактором, стимулирующим эти поиски.  Но какие силы сегодня в наибольшей степени заинтересованы в подобных поисках?

Все эти факторы не предвещают сколько-нибудь существенной переконфигурации политической системы России, если, конечно, ее не постигнет государственный и экономический коллапс, что все же не представляется сколько-нибудь вероятным. При этом следует учитывать, что если все-таки «случится страшное», этот государственный коллапс вряд ли примет форму социальной революции, прихода к власти лидеров экстремистского толка. А вот возобновление центробежных тенденций намного более реально, особенно если надолго ослабнет финансовая хватка центра, регулирующего потоки нефтедолларов. Но и в этом случае, политический спектр, сложившийся сегодня в стране, скорее всего, воспроизведется в каждом фрагменте сегодняшней страны. Если же достижение «дна» кризиса не будет сопровождаться коллапсом, то значительных перемен в политической системе страны тем более ожидать сложно. Альтернативы политике властей сегодня нет, если не считать таковой просто замену одного высокопоставленного чиновника другим. Нет по весьма серьезным причинам – само общество, с одной стороны, не готово к какой-то альтернативе идеологии массового потребления, плоды которой только-только начало вкушать.  С другой стороны, отсутствуют институты, способные преодолеть инерцию нынешнего состояния страны, даже независимо от воли высших государственных лиц, не говоря уже о настроениях граждан. Создание работающей двухпартийной системы, которая представляется оптимальной и многим экспертам, и опрошенным россиянам, возможно только на основе этих процессов, однако осуществление этого проекта потребует немало времени и завершения целого ряда политических процессов, происходящих в нашем обществе.  Для устойчивой двухпартийной системы необходимо завершение формирования политической нации, имеющей закрепленные политические традиции консенсуса по базовым проблемам функционирования общества и государства. В этом случае позитивным может оказаться политическое соперничество между некоторыми влиятельными политическими силами, образующих сегодняшнюю коалицию вокруг “партии власти”, в первую очередь, либеральными государственниками и левыми государственниками.  Однако сегодня общество не достаточно готово к открытому идейному соперничеству внутри “партии власти”, являющейся одновременно одной из несущих конструкций каркаса современной российской государственности.

В то же время вопрос о наличии политической альтернативы становится предметом оживленного обсуждения в экспертных кругах. В частности, интерес представляют результаты исследования российских элит, проведенного центром «Никколо М» по заказу Фонда «Либеральная миссия»[23][1].  Хотя сам опрос был проведен еще до того, как экономический кризис вступил в острую фазу, он выявил, что «в рядах путинской элиты — раскол и идейный разброд. Большинство не одобряет сложившуюся систему власти и отнюдь не готово поддерживать ее творца и лидера. В продвинутых группах российского общества уже мало кто верит, что вертикаль власти является той волшебной палкой, посредством которой можно улучшить качество правления и социальной жизни». Как это явствует из результатов исследования, 60% опрошенных убеждены, что мероприятия по укреплению путинской вертикали привели к чрезмерному укреплению власти федерального центра и бюрократизации всей системы управления, ослабив ее и снизив социальную эффективность государства. Полностью взгляды В. Путина разделяет только 1/5 часть элиты. Даже среди чиновничества доля его твердокаменных последователей не превышает 1/4 и даже среди наиболее близких ему по взглядам силовиков — 1/3. Еще 20% опрошенных заявили о том, что поддерживают Путина за неимением альтернативы. А 40% участников исследования сказали социологам, что они «за Путина» только до тех пор, пока он проводит рыночные и демократические реформы. «Эффективность путинского правления элита оценивает весьма скептически — на «троечку», фиксируя явные проблемы с демократией и полный провал борьбы с коррупцией, — утверждает М. .Афанасьев.  А конкретные реформы — административная, военная, пенсионная и другие, по мнению абсолютного большинства элиты, либо провалились, либо не проводились вообще». На вопрос, по какому пути развиваться стране дальше, у представителей элиты нашлось два ответа. Один, его разделяют 25% опрошенных, заключается в дальнейшем укреплении вертикали власти во главе с президентом. В то же время 68% заявили о том, что нужно «перестраивать систему так, чтобы реально обеспечить политическую конкуренцию, разделение властей, открытость и подотчетность власти обществу». При этом подавляющее большинство участников исследования (67% против 27%) во всех группах, за исключением силовиков, выступили за развитие России не по особому пути с верховной ролью государства, а по пути политической и экономической конкуренции при верховенстве закона над властью.

Если доверять выводам проведенного исследования, то вырисовывается картина, согласно которой мы наблюдаем сочетание вестернизированных, умеренно либеральных элит и умеренно левого, патерналистского массового сознания. При этом президент Д. Медведев символизирует собой либеральный посыл своим единомышленникам в элитах, а премьер В. Путин «прикрывает собой» лево-государственнический запрос со стороны соответствующей части общества. В этом случае нарушение сложившегося баланса может обернуться масштабной дестабилизацией. Однако не исключено и то, что авторы исследования невольно преувеличили либеральный потенциал элит и их готовность «идти новым курсом» в силу того, что парадный пласт сознания, зафиксированный в ходе опроса, сильно отличается от инструментального, при том в условиях, когда главной проблемой страны является не столько ценностный, сколько институциональный кризис[24][2].  Действительно, вряд ли кто-то из опрошенных представителей элит  станет говорить «я - за коррупцию», при том, что практически все, так или иначе, занимаются коррупцией, просто потому, что других инструментов для решения тех или иных задач не существует. Аналогично, на словах все выступают за прозрачные и справедливые  выборы, свободу совести, за честный бизнес, за конкурентную среду. Но в силу неэффективности институциональной среды, из этих «благих посылов» новый курс никак не складывается. А авторы исследования интерпретируют расхождение между парадными и инструментальными ценностями как актуальный раскол элит. Можно предположить, что даже в случае существенной переконфигурации элит, резкого снижения в них роли «путинских силовиков», изменения в политической системе страны, скорее всего, будут носить косметический характер.

Наконец, нельзя не  сказать  об еще одном пути к появлению реальной (фактической, а не институциональной) многопартийности, связанном с расколом существующей “партии власти”. Это тема довольно актуальная для ситуации, сложившейся в стране после президентских выборов в мае 2008 года. Как бы ни складывались личные отношения между избранным президентом Д. Медведевым и “национальным лидером” премьером В. Путиным, очевидно, что многие политические силы, недовольные В. Путиным, готовы сделать ставку на Д. Медведева и, соответственно, наоборот. Следуя логике, предлагаемой текущими обстоятельствами, казалось бы, напрашивается вывод об электоральной устойчивости Президента РФ, отвечающего в силу своей должности за государство и внешнюю политику и, напротив, о неустойчивости позиций Правительства РФ, отвечающего как раз за экономику и «социалку». Когда, согласно установившейся традиции, с В. Путина и возглавляемого им правительства начнут спрашивать и за рост инфляции, и за провалы в социальной политике, и за коррупцию госаппарата? По мнению многих аналитиков,  неизбежно настанет  тот момент, когда с В. Путина общество начнет спрашивать не как с национального лидера, а именно как с Председателя правительства РФ, особенно если трудности социально-экономического характера будут возрастать. И правительство, находящееся, по сути, «вне критики» со стороны президентских структур, будет все больше восприниматься как своего рода «нонсенс». Как полагает Д. Фурман[25], эта ситуация «противоречит нашей психологии, в том числе, психологии элиты, которая всегда хочет одного хозяина, который не любит выбирать. Но раскол элиты чреват, в общем, какими-то шагами к другой политической системе, чреват какими-то шагами в сторону демократии». Объективно обстановка в стране требует перемен, хотя далеко не вся околокремлевская элита это осознает. По  мнению Д. Фурмана,  «в правящей верхушке в целом, какое-то смутное ощущение, что надо что-то немножко скорректировать, что тот путь, которым мы шли при Путине, это правильный путь, Но уже хватит, уже начинается какой-то новый этап, и новый этап предполагает какой-то хотя бы новый стиль и новое лицо».  И значит, какие бы планы не созревали в головах наших «тандемократов», жизнь, запрос на перемены рано или поздно должен будет взять свое. Уже обозначились и идейные векторы, вокруг которых группируются сторонники одного и другого лидера. От Д. Медведева ждут “новой оттепели”, продолжения либеральных реформ, от В. Путина – более традиционного, жесткого силового курса обозначенного им в период его второго президентского срока.  По мнению обозревателя АПН П. Святенкова[26], «мы наблюдаем процесс перетягивания власти в сторону Дмитрия Медведева. Продолжающий развиваться экономический кризис объективно ослабляет позиции Владимира Путина, его лидерство, его способности генерировать идеи по управлению государственным кораблем. Естественно, эти меры, которые начинает предпринимать Дмитрий Медведев, с одной стороны, могут заработать ему авторитет в оппозиционной среде, с другой стороны, они постепенно перетягивают власть в его сторону, усиливают его позиции как самостоятельного главы государства, имеющего собственную политическую повестку дня». Конечно, это не означает, что “Единая Россия” сразу разделится на сторонников В. Путина и Д. Медведева, но на неформальном уровне подобное размежевание возможно и даже неизбежно. Причем в отличие от скорее “декоративной оппозиции” в лице существующих политических партий, раскол, явный или неявный, в “Единой России”  может стать гораздо более значимым политическим фактором для обозначения реальных проблем и противоречий, накопившихся в современном российском обществе. Как уже отмечалось выше, в либерализации экономического и внутриполитического курса объективно заинтересованы численно не столь большие, но крайне значимые группы, в том числе средний бизнес. Можно предположить, что интересы этих групп найдут своих лоббистов в окружении первых лиц государства и приведут к формированию «внутренних партий». Определенное идейно-политическое оживление, возобновление  дискуссий о фундаментальных основах российского бытия, сегодня наблюдается в целом ряде структур и институтов от РПЦ до Союза кинематографистов, что делает общественную атмосферу в чем-то напоминающей первые годы горбачевской перестройки.  В то же время следует отметить, что пока все же “энергетика” идейно-политических противоречий может оказаться недостаточной для формирования развитой многопартийной партийно-политической системы. По крайней мере, на данный исторический момент, в условиях становления стабильной социальной структуры и формирования политической нации.

В завершение хочется остановиться на тех риторических вопросах о будущем российской политической системы, которые были заданы в самом начале статьи. Как это видно из приведенного социологического материала, при всем своем несовершенстве, нынешняя политическая система скорее базируется на новых объективных социальных реалиях, чем является просто продуктом “кремлевского PR”. Даже с самыми благими намерениями, даже в условиях обостряющегося кризиса ее вряд ли можно “поставить с ног на голову” или как-то иначе радикально перестроить. Концентрация ожиданий общества вокруг “партии власти” неизбежна в обозримой перспективе, пока идет процесс стабилизации социальной структуры и формирования новой российской нации. А это предопределяет слабость политической оппозиции и низкую конкурентность на публичном политическом поле. Будущее российской демократии сегодня связано не столько с традиционной для западного общества моделью классической многопартийности, сколько в повышении эффективности уже сформированных политических институтов, возвращения в них “реальной жизни”. А это означает, что трансформация политической системы будет, скорее всего, связана с политической реанимацией других институтов общества, возможно профсоюзов или муниципалитетов. Сегодня созданные сверху, дистиллированные от проникновения в них несанкционированных веяний, интересов, личностей, общественные институты  во многом мертвы, выполняют скорее символическую роль, чем какие-либо значимые для общества функции. Административная вертикаль “склеила” страну, создала единое, но неживое и необжитое политическое пространство. Задача следующего политического этапа – наполнить это пространство живым содержанием.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!