IGPI.RU :: Феномены политического национализма на примере Латвийской Республики

Современная историческая память латышей начинается с 13 века. Первым событием, отпечатавшимся в ней было завоевание их территории Орденом меченосцев в период примерно с 1200 по 1290 годы (движение Ордена в сторону Пскова как раз и было остановлено в 1242 г. Александром Невским в Ледовом побоище).

Следует, однако, сказать, что “историческая память народов” часто является не “памятью” в прямом смысле слова (как если бы “народ”, или по крайней мере значительная часть его членов реально помнила бы события и передавала их потомкам в точности), но лишь реконструкцией истории. Реальные участники событий и их дети молчат и забывают историю — но столетия спустя, уже далекие потомки реконструируют древние времена, “вчуственно перепрочитывая” краткие и разрозненные исторические хроники, часто написанные чужими историками. Потомки “раскрашивают” этот скупой материал собственными национальными чувствами и фантазиями — так что в их сознании возникает “полноцветная” (хотя и не слишком точная в научном смысле) “историческая память”. Таким образом созданная “память” часто становится самым дорогим “общественным достоянием” нации.

Этот процесс, в общем происходил и при образовании современной латышской нации. Спустя целых 600 лет после завоевания, во второй половине XIX века, в Латвии начинается процесс “национального возрождения” (по латышски — “Атмода”). Появляется национальная интеллигенция, разворачивающая движение просветительства. Движение “национального возрождения” началось со сбора и систематизации народного фольклора, создания письменного и литературного латышского языка, переводов на этот язык произведений мировой культуры. Поколение просветителей также “воссоздает” по немецким историческим хроникам (т.е. хроникам завоевателей!) историю своего народа от 13 до 19 века.

Дело в том, что народ, не имеющей письменности и письменной литературы в некотором смысле не может иметь исторической памяти (см. напр. 1). Устный народный фольклор может отражать события истории лишь в очень схематизированном виде, он во многом определяется не историей, но текущим состоянием культуры и текущими проблемами этноса [2]. Фольклор может аккумулировать эмоции народа за длительный исторический период, но не дает собственно истории — то есть хроники разворачивания событий во времени, претендующей на то, чтобы быть дополнительным измерением реальности. Таким образом, латышские просветители, желая восстановить, фактически создали то, чего прежде не существовало — историческую память своего народа.

В результате, нынешняя историческая память латышской нации двойственна. Реальная ее часть начинается с середины 19 века — с процесса “Атмоды”. К этой реальной исторической памяти просветителями была “приклеена” реконструированная путем синтеза хроник завоевателей и фольклора собственного народа память начиная с 1200-х годов — образовавшая своеобразный “легендарный период”.

Замечательно, что фактически в этот же раздел “памяти” попадают и сказочные персонажи латышского фольклора (так же как в памяти русского народа Илья Муромец и Соловей-разбойник попадают в один разряд с историческим князем Владимиром). Это — следствие двойственного тексто-фольклорного характера реконструкции “легендарного периода”.

Фактическая история Латвийской земли в период с 13 до 19 века является пестрой и неоформленной ни исторически, ни геополитически. Государственный статус этой территории постоянно меняется. Это вообще было характерно для периода, предшествовавшего образованию национальных государств. При том, что до 90% населения страны составляли “коренные” крестьяне (будущие латыши ^[*]), говорящие на своих наречиях, языком элиты, реального “государственного слоя” был исключительно немецкий. Но в ситуации, когда государственная элита и основная часть населения не относятся к единой общности, перекраивание границ государств проходит чрезвычайно просто и часто. Отдельные части территории нынешней Латвии переходили из рук в руки между различными властными единицами; части ее входили в подчинение орденов, польское и шведское подданство, образовывали на некоторое время независимые княжества и т.д. В 18 веке территории Прибалтики были завоеваны Российской империей.

Легкость вхождения Прибалтики в Российскую империю опять же объяснялась как раз тем, что Россия (и тогда и позже) не была национальным государством. Более того, в 18 веке в России “знатность по крови” (причем прежде всего — в исчислении европейских, особенно германских родов) считалась одной из наиболее значимых доблестей. Поэтому привелегированный слой Прибалтики — немецкое баронство — естественно стал одним из элитных слоев Российской империи (полностью сохранив свое преобладание в самой Прибалтике).

В результате, с вхождением в империю, на территории будущей Латвии возникла “этническая трехслойность”: высшими этническими слоями стали германская по крови аристократия и новое российское чиновничество, низшим слоем — “коренное” латышское крестьянство, ремесленничество, торговля.

Между тем, западные губернии, и особенно Прибалтика считались в Российской империи наиболее “прогрессивными”, “европейскими”. Так, в Прибалтике, в Риге (но только уже в начале XX века) были созданы первый российский трамвай, первый российский автомобиль и первый российский самолет. В российском руководстве считалось естественным, что в этих землях возможно проводить нововведения, “недопустимые” не основной территории России. Именно здесь в течение всего XIX века наиболее интенсивно распространялось народное образование и просвещение. Также и крепостное право здесь было отменено гораздо раньше 1861 года.

В результате, в западных губерниях империи, и особенно в Прибалтике начались процессы формирования нового образованного слоя людей, “вышедших из народа”, из “коренных” этнических групп. Слоя, неизбежно ставшего национальной интеллигенцией^[**] — озвучившей и поднявшей на уровень “высокой культуры” эмоции своего народа — и тем сделавшей их “всеобщими чувствами”. Это, в свою очередь привело к возникновению чувства национального сознания и мощных процессов консолидации “дремавших” доселе этносов. Именно в это время возникает, а фактически создается “правильный”, литературный, выразительный латышский язык, ставший с тех пор “стандартным” — тогда как до этого существовало лишь множество неразвитых крестьянских диалектов. И аналогично новому единому языку, пришедшему на место множества диалектов, на место множественной, мозаичной идентификации мелких близких балтских этнических групп приходит представление о единой общности новой нации латышей. Первоначально только представление — которое, однако, стало быстро самовоплощаться в политическую и государственную реальность под руководством новой национальной элиты, сформированной в основном той самой национальной интеллигенцией.

К началу двадцатого века в Латвии, еще находившейся в составе Российской империи, уже фактически сформировалось зародышевое ядро нового государства. Правда, деятели этого ядра еще не готовы были разворачивать активную борьбу за независимость. Но в 1917 г. в России началась революция, гражданская война и силовые структуры, стягивавшие империю распались. Тогда многие окраинные территории, в том числе и Латвия попытались, воспользовавшись моментом, создать собственную государственность. Однако большая часть создавшихся тогда небольших государств не смогла долго просуществовать. Государства были вновь поглощены, теперь уже Советской Россией. Уцелели лишь те, которые смогли создать действительно сильные режимы, способные себя защитить. Среди них была и Латвийская республика. Провозглашенная в 1918 году группой политических партий, в 1919—20 годах она сумела отстоять (правда, пользуясь международной коньюнктурой) и свои границы, и политический режим — став таким образом государственной реальностью. В 1920 г. Латвийская республика была официально признана Советской Россией.

II. Закономерности национализма

Является ли процесс возникновения нации и создание ею затем государства, пройденный в Латвии обычным и естественным? Ответ парадоксален: ни “да”, ни “нет”. С одной стороны, такие процессы были достаточно характерны для всей Восточной Европы 19 века, а позже происходили и в других частях земного шара ([3], [4]).

Но с другой стороны — сам процесс образования нации вне государства, и лишь затем создание государства уже сформировавшейся нацией в чем-то является неестественным и парадоксальным. Ведь до 19 века последовательность была ровно обратная: государства создавали в себе нации, но не нации — государства! Получается что с приходом 1800 г. телега как бы встала впереди лошади? Закономерно возникает очень важный для понимания всего процесса вопрос: что же является первичным, нация или государство? Кто кого порождает? Либо — первичным является нечто третье, порождающее обоих?

Мы постараемся дать ответ к концу этого раздела.

Возвращаясь к Латвии, можно сказать, что наличие множества близких этносов, имеющих сходные языки и проживавших относительно компактно на близких территориях было некоторой “объективной предпосылкой” возникновения нации латышей. Однако эта предпосылка, очевидно, существовала и в 13 веке, и раньше — но никакой нации не возникало! По материалам археологии, все вообще люди Земли до рубежа 40 тыс. лет до н. э. имели общую культуру — но, конечно, никакой нации они не составляли.

Население, даже обладающее близкой культурой и сходными языками и проживающее компактно на общей территории вовсе не обязательно становится нацией.

Основное отличие культурно-этнически гомогенного населения (“культурной группы”, “культуры”) от нации состоит в том, что “культурная группа” — общность в большей степени “пассивная”, это объект, наличие которого можно обнаружить лишь по специальному изучению извне (“объективным анализом”, часто — данными археологии, других “объективных наук”). В то же время, нация — это “субъективная общность” — активная (“живая”) общность-субъект ^[†] [5]. Это единица, активно участвующая в событиях, затрагивающих область ее существования. Различие между “культурными группами” и нациями аналогично различию между растениями и животными. Нация способна вырабатывать общие для всех своих членов решения, она как бы имеет собственную “волю” — способность проводить и навязывать свои решения (как внутри себя, своим членам, так и находящимся за ее пределами политическим субъектам). В отличие от “культурной группы”, пассивного объекта, существующего в формах, данных ему природой, нация, являющаяся субъектом, способна к активному самоопределению: она сама решает, какие ей требуются формы (обычно — государственные) — и добивается создания этих форм в реальности. В отличие от “культуры”, нацию нельзя не заметить — она сама этого не допустит.

Но если мы теперь перейдем из плана абстракций в плоскость реальной международной политики, то “быть субъектом” для нации реально означает “быть суверенным государством”. В рамках сложившейся в последние века международной политической практики, “суверенные государства” — это фактически единственный тип признаваемых мировым сообществом полноправных субъектов. Конечно, нация некоторое время может существовать и без признания международного сообщества — но существовать так длительное время трудно.

“Жесткость” и негибкость международной политической практики в связи с концепцией “абсолютного суверенитета государства”, между прочим, приводит ко взаимной политической негибкости и нелиберальности национализма: ведь в такой ситуации единственным способом сохранения для нации становится создание отдельного государства.)

II. A. История возникновения наций в Европе

Современные люди настолько привыкли к системе государств, что с трудом представляют возможности какого-либо другого способа построения международных отношений. На самом же деле идеология однозначного государственного суверенитета вовсе не универсальна, и утвердилась в сущность совсем недавно. В средневековой Европе государств в нынешнем смысле вообще не было, а суверенитет был сложным образом распылен по иерархии сеньоро-вассальных зависимостей. Переход международной политической практики в русло “суверенных государств” начался с возникновением в Европе абсолютных монархий (16 в.), и закончился в основном с объединением Германии и Италии, то есть лишь в конце 18 в. Характерно, что и понятие “нация” получило свое современное значение в это же время, в 1790-х годах, во время Великой французской революции.

Но первые создававшиеся в Европе суверенные централизованные государства (сумевшие стать настоящими и единственными субъектами международной политики) не имели в своей основе наций. Их население не было “коллективным субъектом”, задающим волю страны. Эти первые государства не имели ни общего, проходящего через все слои населения “национального духа”, ни общей идентификации простых граждан и лидеров государства (когда рядовой гражданин убежден, что он с лидером государства “одной крови”) — что и определяет основу существования нации.

Это были государства, с одной стороны продолжавшие пребывать в традициях средневековья, феодализма, так что их порядок еще в значительной степени определялся эгоистическиими интересами высших сословий (и тем менее это были государства национальные). Но им удалась новая политика централизма, успехи которой были связаны с развитием новых институтов бюрократии, с реорганизацией “силовых” структур. То есть — с пронизыванием страны каркасом министерств, префектур, армии, полиции, судов. Однако скрепленное такими институтами население и территории становились единой, но как бы неживой массой. С точки зрения собственного государства, население не обладало волей (или точнее — не должно было обладать волей, не должно было ее проявлять особенно заметно — для того, чтобы дела государства шли хорошо). Политическая воля в таком государстве должна была распространяться исключительно “сверху вниз” — что лучше всего соответствовало системе абсолютной монархии.

Наконец, государства абсолютные стали превращаться в Европе в государства национальные с распространением принципов демократии (вытекавших во многом из распространявшегося по Европе рационализма и сопутствовавшего ему представления о величии человеческого “Я”). Собственно, и само слово “нация” начало приобретать свой нынешний смысл в ходе Великой французской революции, когда потребовалось найти понятие для того “всенародного субъекта”, который взял власть у короля. Таким образом, демократия потребовала сделать народ, население субъектом своего государства. Однако в рамках придуманной тогда “нации” вовсе не требовалось, чтобы лица, составлявшие ее, имели бы общую культуру и говорили бы на одном языке. Возможно, современные интерпретаторы подумают, что идеологи французской революции просто опустили культурно-этнические моменты как нечто само собой разумеющиеся; однако, на самом деле население Франции, которое было провозглашено нацией в тот момент, не имело культурной однородности и общего языка — то есть — не образовывало единого этноса.

Воспитанные на идеалах Просвещения и рациональности, идеологи французской революции вообще не ощущали никакой нужды как-то вводить в свою систему ограничения, связанные с этническими реалиями. Они полагали свои проекты универсальными рецептами, основанными на “естественных законах”, точными как геометрия Евклида и подходящими для любых обществ. Но так как за этническими различиями не видно было рациональных корней, и для этих различий не было натуральных законов — следовательно, им не находилось места в проектах будущего общества тотальной рациональности. Нация Великой французской революции была лишь политической нацией, но не этнической, и не культурной.

Однако с дальнейшим развитием европейских стран стало выясняться, что демократия не может существовать стабильно, не будучи подкреплена фундаментом национализма — в его нынешнем культурном и этническом понимании. Собственно, сама республиканская Франция, “универсалистская” идеология которой не различала этничности, на практике ввела политику очень жесткой ассимиляции своего мозаичного населения — прежде всего через обязательное государственное образование на “правильном” (парижском) французском языке (с запрещением употреблять в школе все иные языки и диалекты). Позже обнаружилось, что Франция, сама, возможно, того не зная и не понимая значения однородности культуры для поддержания общности нации, шла в единственно спасительном для нее направлении. Вскоре, в ходе всеевропейской революции 1848 года ([6]) предельно четко обнаружилось что “политическая нация” сама по себе не будет стабильна, если ее члены не образуют единой культурной общности.

Действительно, “рациональная демократическая политическая теория” не может объяснить стабильности наций и государств. “Политическая нация”, а с ней и государство, с этой точки зрения являются не более чем единством воли отдельных, как бы случайно собравшихся на некой территории людей. Но случайная воля случайных “Я” меняющихся людей — реальность крайне шаткая. Воля вообще как феномен психологический, субъективный, всегда переменчива и зыбка. Вот, человек может изменить свою волю на противоположную в течение одной минуты! Можно подумать, что большие массы людей, в силу статистического усреднения более постоянны в желаниях, однако даже это не так. Если массы находятся во внутреннем общении (особенно при наличии масс-медиа), в них начинают вырабатываться мощные структуры передачи “общего мнения” (наряду с распространением слухов и другими чисто-коллективными феноменами). Такие, “пронзаемые общественным мнением” массы могут очень радикально менять свои мнения и решения за очень короткое время. В результате, “общая воля”, провозглашаемая теориями демократии оказывается зыбким фундаментом, и строить на ней долговременное государство было бы высшей легкомысленностью.

Итак, субъективные, случайные и изменяющиеся воли надо как-то объединить и закрепить. Но при этом надо иметь в виду, что требуется зафиксировать то, что само стремится изо всех сил не допустить для себя никаких ограничений! Собственно, именно это постоянное желание освободиться ото всех ограничений и привело в Европе к распространению демократии. Эпоха рационализма и представления о величии и почти святости человеческого “Я” делала все внешние, “нежеланные” ограничения воли нелегтимными. “Все святое ношу с собой (во мне)!” — вот лозунг этого времени. Возвышение человеческого “Я” — настоящая idée fixe веков рационализма; она была характерна для идеологов как христианской Реформации, так и атеистического Просвещения. (Собственно, из-за безмерного возвышения абстрактного человеческого “Я” возникла идея равенства — поскольку в самом главном, чем люди обладают (в наличии “Я”) они все получались равны.) Борьба “Я” против наложенных на его волю ограничений провозглашалсь “святой войной”. Что же в таких условиях может связать волю людей, скрепить государство, сделать общество стабильным? Старые государства не смогли дать ответа, и многие из них раньше или позже исчезли.

Среди современных политологов, воспитанных на идеях “рационализма” весьма распространено представление, что крупные сообщества людей структурируются их объективными (“рациональными”) интересами — которые таким образом могут стабилизировать “политические нации”. Однако еще Лебон ([7], [8], [9]) показали, что как раз крупные сообщества (то, что названо нами выше “сообществами, пронизанными общественным мнением”) часто ведут себя абсолютно нерационально, позволяя себе даже гораздо более “наивное” и “импульсивное” поведение, чем то, которое свойственно составляющим их людям по отдельности. Кстати, именно процессы возникновения наций, также как их дальнейшее поведение часто опрокидывают представления о рациональности поведения больших масс людей.

Рациональным мотивам присущ один убийственный недостаток. Им нередко следуют, но их никогда не любят. Не зря в современной цивилизации распротсранено представление об истинности браков “по любви” и неправедности браков “по расчету”. Не случайно во все времена остается популярен литературный романтизм. Рациональность как бы противостоит “Я” (с его эмоциями — ощущающимися проявлением “истинного внутреннего Я”). Рациональные мотивы могут считаться важными, но они никогда не воспринимаются святыми. По существу, современные люди склонны рассматривать рациональные мотивы и ограничения как временные, которым приходится подчиняться — но только до тех пор, пока их не станет возможно выбросить в мусорное ведро (это, кстати, прекрасно демонстрирует массовый кинематограф). Именно поэтому никакие рациональные мотивы не могут быть фундаментальной основой единства для свободной общности, состоящей из людей, жаждущих прежде всего свободы. А именно таковой общностью является по определению политическая нация. Рациональные структуры (такие как законность, выборы, уравновешенная структура властей и прав граждан) могут служить инструментами поддержания форм государства-нации, но никак не основой национального единства. Массы, создающие и разрушающие государства в наше время часто бывают охвачены романтизмом, но никогда — рационализмом.

Новой силой, сумевшей в этих сложных условиях объеспечить стабильность демократическим политическим режимам стал национализм.

Национальные чувства во многом иррациональны, но именно это, как ни странно является здесь их плюсом — делая их свободными от недостатков, перечисленных выше для “рациональных мотивов”. В отличие от рационального “отражения”, стремящегося к линейности, однозначности, иррациональные чувства могут быть нелинейными и самовозбуждающимися; нелинейные же отношения, по законам синергетики ([10]), способны создавать самоподдерживающиеся общности — нации. Многие соображения “национального здравого смысла” являются предрассудками,— но и это опять-таки оказывается полезным: предрассудки невидимы для сознания. Следовательно, они способны направлять волю людей, не вызывая сопротивления (люди же будут продолжать чувствовать себя вполне свободными). Достоинство нации — в том, что она заставляет людей объединиться, при этом оставляя им ощущение свободы. Это делает нацию уникальным дополнением демократического режима ([11]).

Более того, национализм и демократия способны создавать друг друга. В странах Западной Европы — развитых, капиталистических, национализм возник как бы незаметно, сплачивая население (начиная с “третьего сословия”), следуя во многом за развитием демократии. В тех же странах, где общее, экономическое и демократическое развитие задерживалось, на первый план часто выходил национализм, становящийся в таких условиях “ледоколом демократии”. С национализмом, но уже “революционным” было во многом связано возникновение новых и новых демократических стран (правда, “демократических” в довольно грубом смысле, часто далеком от идеологии “либеральной демократии^[‡] ([12], [13]) в 19—20 веках ([6]).

Парадоксально, но именно всеобщее распространение в Новое время на индивидуальном уровне идей рациональности и всемогущества человеческого “Я” привело к тому, что на уровне коллективной организации стали господствовать формы бессознательные и иррациональные!

II. B. Национальное “Я”

Главной формой и главным признаком сплочения нации и превращения ее в реального субъекта является возникновение у нее “сознания коллективного Я”. “Я” нации, также как и “Я” человека является достаточно сложной и пока во многом неизученной конструкцией. Но, не умея полностью описать внутреннюю структуру явления “национального Я”, мы постараемся проследить ниже основные механизмы его самоподдержания.

В определенные периоды времени сплочению нации может способствовать осознание общих рациональных интересов. Однако в целом более важным для поддержания национального “Я” является переживание общих эмоциональных состояний, и еще в большей степени — таких состояний, сопряженных с реальными политическими решениями и действиями (“эмоциональных коллективных поступков”).

Эмоции ([14]) видятся человеку частью его собственного натурального человеческого “Я”, тогда как рациональные интересы как бы отделены от “Я” (поэтому их можно, по воле этого “Я” перебирать, принимать или не принимать к сведению; но не принимать к сведению собственную эмоцию бессмысленно — она от этого не перестанет действовать). Поэтому переживание и коллективное выражение членами нации общих эмоций, в гораздо большей степени чем знание общих интересов, приводит к подсознательному представлению об объединении индивидуальных “Я” в некое надличностное образование — своеобразное “эмоциональное “Я” нации”.

Экспериментальные лабораторные исследования возникновения групповой сплоченности и межгрупповой ксенофобии в малых социумах ([15], [16]) подтверждают, что очень значительным фактором групповой организации является активная работа “когнитивных” (то есть — бессознательных^[**]) механизмов человеческого восприятия.

Несмотря на кажущуюся “простоту” эмоций индивидуального сознания, переживание и самоорганизация коллективных эмоций внутри нации вовсе не является элементарным явлением. Прежде всего, для этого необходима какая-то технология более-менее постоянного эмоционального контакта — способная соединить органы восприятия мира и информации у большинства нации! Фактически такая технология впервые возникла с распространением всеобщей письменности; с появлением газет стала возможной коллективная эмоциональная реакция на текущие события. Еще большему распространению коллективных эмоций служат современные средства массовой информации — в особенности телевидение. Таким образом, уже технические возможности могут существенно ограничивать, либо усиливать возможность возникновения нации.

Однако даже более важными являются проблемы культурно-человеческие. Для лиц, составляющих эмоционально-целостный социум требуется взаимная согласованность “культурных кодов” (то есть свойственных каждой культуре собственных неповторимых предрассудков, установок, обычаев, психологических автоматизмов, стандартов поведения и выражения). Для прочного эмоционального контакта, участники его должны понимать друг друга почти без слов. Это требует наличия у всех членов нации одной общей культуры — и достаточно полного погружения в нее, умения “кожей” ощущать все ее тонкости.

Именно результатом активизации эмоциональных механизмов становится столь известная и “иррациональная” неприязнь нации к находящимся в ее среде инородцам.Последние могут иметь общие с основной массой нации “объективные интересы”, или, во всяком случае, не представлять для нее “объективной опасности”. Но они неизбежно будут вызывать неприязнь тем, что разрушают непрерывность “эмоционального пространства” нации. Инородцы, люди другой культуры, имеющие другую комбинацию культурных кодов, неминуемо становятся диссонансом в общей эмоциональной симфонии.

Следует, однако, отметить, что в эту же группу “эмоционально чуждых” попадают не только инородцы, но и “инакомыслящие”, диссиденты, которые вполне ощущают культуру, но имеют другой строй эмоций, либо убеждения, противоречащие массовым эмоциям. Негодование масс по отношению к людям, сознательно уклоняющимся от участия в коллективных (но при всей их коллективности, остающихся “национально-интимными”!) “эмоциональных мессах” часто значительно превосходит нелюбовь к инородцам.

Здесь же можно сделать предположение о природе известного “комплекса суперпатриотичности”, встречающегося у недавно ассимилировавшихся инородцев. Эти люди все еще не вполне тонко ощущают эмоциональное поле нации, но они изо всех сил стараются войти в общий эмоциональный резонанс. Поэтому они стремятся возместить качество количеством — “замазать” отдельные промахи в нюансах повышенной амплитудой своих эмоциональных проявлений.

Практика переживания большинством членов нации общих эмоциональных состояний создает механизмы “общего мнения”, благодаря которым люди, входящие в нацию принимают согласованные решения без непосредственного воздействия друг на друга. Таким образом, в частности, даже нации, не имеющие формальных юридических рычагов для давления на правительство (также принадлежащее к нации) фактически часто заставляют его принимать решения в соответствии с выработавшимся в обществе “общим мнением”: общим для нации строем ценностей, целей и эмоциональных оценок реальности.

Итак, эмоциональное единство, “эмоциональная когерентность” является важнейшим признаком сплоченности нации. Но оно, в принципе, может оказаться и чрезвычайно кратковременным эффектом. Эмоциональное единство возникает нередко даже в случайной толпе [7, 8, 9], которая затем может разойтись и никогда больше не собираться. Как и почему происходит сохранение “Я” нации во времени?

В поддержании непрерывности во времени ощущения индивидуального человеческого “Я” основную роль играет память. Аналогично, для поддержания коллективного “Я” нации беспрецедентно важную роль играет история. Не случайно национальные идеологи уделяют истории так много внимания и часто сражаются (в т.ч. и с оружием в руках) с идеологами других наций “за историю”.

История — это как бы бесконечная лента течения времени. И если нация закрепила свое присутствие на длительном отрезке этой ленты — следовательно она является реальностью, чем-то твердым, постоянным, “объективным” — и будет существовать дальше.

“Национальное сознание” склонно воспринимать историю как настоящую реальность. На самом же деле история всегда остается лишь зарисовкой реальности — более или менее точной, иногда значительно искажаемой — сознательно или бессознательно. Однако, повторим, для нации запомненная ею история о себе является абсолютной реальностью — точно так же как для человека свойственно считать, что на самом деле было в точности так, как это запомнилось в картинах, всплывающих в его памяти (“Но я же помню!”).

Реальной (то есть “воздействующей на реальность”) историей нации станвится, таким образом, то, во что верит большинство нации, независимо от того, было ли это на самом деле. Конечно, обычно “народная история нации” основывается на некоторых фактических основаниях. Однако, для нужд национальной практики история “научная”, то есть сухая и бессубъектная подходит плохо. Наоборот, оптимально подходит история мифологизированная и редуцированная до ситуаций, когда народы целиком пугаются, радуются или сплачиваются вокруг героев. Такая история запоминает нации совершающими поступки и испытывающими настоящие глубокие чувства. В этой “виртуальной реальности истории” нации становятся настоящими личностями, наделенными соответствующими характерами. Такая память в наибольшей степени способствет укреплению “национального Я” и даже дает ему статус достоверного элемента реальности.

Если лента истории доказывает существование нации как чего-то скорее косно-материального, то память об исторических событиях и поступках доказывает субъективную, живую состоятельность нации — что в некоторых случаях оказывается гораздо важнее.

С другой стороны, история становится для нации как бы дополнительным измерением реальности, в которое нация постоянно погружена, и исходя из объектов и событий которого она часто принимает решения. Конечно, нации способны принимать решения и без оглядки на историю — например, когда сложившаяся реальная ситуация настоятельно требует чего-то определенного. Однако при отсутствии или недостатке у нации реальных проблем, она их будет с легкостью поднимать из глубин собственной истории — что будет, опять же, способствовать сохранению единства национального “Я” даже тогда, когда актуальная ситуация не способствует этому.

В случае возникновения проблемных ситуаций, в нациях весьма распространена практика оживления воспоминаний об аналогичных событиях, происходивших в национальной истории. Обычай “выкликания аналогий” из истории (как и другие обычаи обращения нации к своей истории) совсем не всегда способствует рациональному подходу к реальным проблемам, но всегда — сплочению. Однако, для наций история и является прежде всего средством к сплочению.

II. C. Кольцо контр-детерминизма: взаимная обусловленность объективного и субъективно-духовного

Мы уделили выше так много внимания механизмам эмоционально-бессознательного в нациях не только потому, что эта сторона играет достаточно важную роль в воспроизводстве наций, но еще и потому, что в современных материалах о проблеме национализма эмоционально-бессознательные моменты обычно не освещаются, или во всяком случае редко раскрываются.

Однако суть нации, конечно, не сводится к эмоционально-бессознательному, и вообще “нематериальному” — представлениям, решениям, воле. Иначе нации создавали бы проблемы для психологов, а не для политиков. Однако в течение последних нескольких столетий нации вполне доказали свои возможности воплощаться в материальном мире. Суть нации как раз и состоит в нетривиальном соединении субъективного с объективным, нематериального с материальным. Это соединение связано с “кольцом контр-детерминизма”, “контр-причинным” механизмом — оборачивающим обычное причинное воздействие среды на объект в обратное (называемое здесь и дальше “контр-причинным” или “контр-детермининистическим”) воздействие субъекта на среду, в которой он находится, дающим возможность вносить в эту среду изменения (см. также на стр. 15).

Внутренний механизм взаимодействия разных начал в нации поясняется следующей “кольцевой диаграммой” связи субъективно-духовных начал (национального “Я”, национальных эмоций, складывающихся в “субъективный дух” нации) и “объективного”, реального (прежде всего — государственного) воплощения нации.

Схема: "Субъективно-объективное кольцо “контр-детерминизма" (см. здесь).

Чтобы было понятно, как это кольцо работает, заметим, что аналогичный механизм знаком любому человеку по его собственному поведению. Предположим, что некий человек попадает в объективно трудную ситуацию (т.е. возникает проблема в области объективно-реального). Тогда, после того как сознание человека и его эмоции отследят наличие проблемы (работа сознания), у человека изменяется “состояние духа” (область субъективно-духовного). Далее, в зависимости от характера, настроения человека и текущей ситуации возможны разные варианты развития событий. При стандартном варианте развития событий человек активизируется, ищет пути и инструменты решения проблемы (“инструментальные” институты) и, если у него хватает на это “духа”, решает проблему (возврат к объективно-реальному, ликвидация проблемы). В результате — кольцо “прямых” причинных связей приводит к “контр-причинным” действиям, и воздействие среды перекрывается воздействием субъекта. Таков нормальный цикл функционирования кольца взаимного изменения между объективным и духовно-субъективным. Очевидно, что диаграммы аналогичного типа задают поведение не только наций и людей, но и самого широкого класса систем и субъектов.

Главными элементами приведенной выше схемы являются два узловых комплекса. Первый можно назвать комплексом или узлом реального положения нации среди окружающей ее “объективной” реальности. В него входят “объективные” же ресурсы существования нации — прежде всего государство, его территория, международное положение, экономические и другие материальные возможности для существования.

Второй главный узел — узел субъективно-духовного. Именно с этим узлом связано существование у нации своего “Я”. В этот узел входит и то, что в обиходе называют “национальным духом^[§]. Если попытаться дать ему “объективное” определение, то, говоря языком учебника физики, такой дух — это способность совершить нечто; в данном случае — способность совершить действия, необходимые для выживания и укрепления нации. Стоит добавить, что в естественных науках “способность совершить” называют энергией, и субъективный дух, следовательно, играет роль, сходную с ролью энергии в неживой природе.

Два узла соединяются в кольцо двумя же каналами воспроизводства и изменения. Первым таким каналом является “общественное сознание” — которое, впрочем, вовсе не является рациональным сознанием. “Общественно сознание” является главной и мощнейшей структурой воспроизводства национального “Я”. Оно также накачивает “национальный дух”. В этот комплекс, собственно и входят все те сложные, во многом иррациональные и бессознательные схемы (“эмоциональная”, “псевдо-историческая”), которые мы уже обсуждали выше в связи с проблемой образования и поддержания национального “Я”.

Но отметим, что раньше мы больше говорили о чертах неадекватности в общественном сознании. (Они действительно важны для существования “Я” нации — ибо это “Я” должно часто противостоять реальности, а следовательно существовать вне той “внешней” причинности, которую создает эта реальность, отгораживаться и блокировать эту внешнюю реальность.) Однако при создании и направлении “практического” “национального духа”, связанного с решениями и действиями во “внешнем мире”, общественному сознанию как раз требуется быть адекватным реальному миру — то есть, собственно, быть нормальным “адекватным” сознанием. Например, при ухудшении реальной ситуации, правильно работающее “общественное сознание” должно активизировать национальный дух на действия, исправляющие ситуацию.

Таким образом, мы теперь можем лучше понять соединение в “общественном сознании” нации рациональных[17] (тяготеющих к реальности)^** и анти-рациональных (тяготеющих к отрыву от нее) черт: анти-рациональность и иррациональность требуются в схемах удержания собственного “Я” нации, а рациональность — для построения отношений этого “Я” с окружающей действительностью (представляется, что это соответствует распределению ролей рационального и иррационального и в психике человека^[††]). Последствия утверждения такого “разделения труда” неоднозначны. С одной стороны, иррациональный комплекс “Я” и рациональный комплекс адекватного реагирования на реальную ситуацию могут, в случае их “правильного разделения” позитивно взаимодействовать и становятся взаимодополняющими, поддерживающими друг друга явлениями сознания. С другой стороны, нередко встречаются случаи, когда объективная реальность приходит в противоречие со структурами коллективного “Я” нации. И тогда возникают столкновения рациональных и иррациональных механизмов, приводящие к самым тяжким и трудноразрешимым конфликтам.

Второй обозначенный на схеме канал — канал воспроизводства и изменения реального положения нации (или, “канал управления и изменения реальности”) создается инструментальными средствами — “институтами”. В качестве наиболее простого такого института назовем армию — которая завоевывает пространства и уничтожает соперников нации (как государства) — другие государственные субъекты. В более общем смысле в состав институтов входят также экономические структуры и социальные институты,— вообще все структуры, при помощи которых можно проводить диктуемую национальным духом и эмоциями политику в каких бы то ни было областях реально-объективного. Собственно, давать возможность проводить через себя сознательную политику — и есть назначение института.

Отметим, что как раз работа этого канала (канала “управления”) предельно плотно и внимательно изучается самым большим штатом практических политологов, особенно в западных странах. Это связано с тем, что работа институтов — это наиболее четко и легко фиксируемая область политики.

Отметим, что “кольцевые связи” внутри нации работают на самых разных уровнях. Выше мы объясняли как это происходит на самом тривиальном уровне (объективные трудности ведут к мобилизации субъективного духа и разрешению трудностей). Это — кольцевая схема текущего поведения субъекта. Однако для длительного непрерывного существования нации, видимо, наиболее важным является более высокий уровень взаимодействия, на котором “узел реальности” и “узел субъективно-духовного” перевоссоздают друг друга. “Узел субъективно-духовного” так изменяет реальные формы существования нации, чтобы в них лучше воспроизводилось национальное “Я” и возникал бы более сильный и совершенный национальный субъективный дух. Соответственно, “узел реальности” стремится создать достаточно сильный дух, который бы способствовал сохранению и усилению реальных ресурсов нации. Действуя синхронно эти две линии самовоспроизводства создают для существования нации фундаментальную (кольцевую) структуру огромной реальной прочности и силы.

Обрисовав работу кольцевой схемы порождения контр-детерминистического поведения нации, перейдем к обзору некоторых наиболее важных связанных с этой схемой моментов.

II.C.1 Компенсация объективного субъективным

Основа кольцевой схемы — наличие связывающих оъективно-реальные и духовно-субъективные структуры обратных связей. Но это часто приводит к тому, что недостаток какого-либо объективного ресурса компенсируется его “субъективным заменителем”.

Наиболее оригинальный пример такого рода — достраивание собственной истории. Как мы уже говорили выше, история рассматривается нациями как в достаточной степени реальный и “объективный” ресурс. Нации, имеющие настоящую достаточно длинную и бурную историю могут быть счастливы. Однако как быть нациям, которые только что образовались, следовательно, прежде не существовали и истории иметь не могут? В такой “кризисной” ситуации в область исторического сознания направляется беспрецедентная волна умственной энергии с целью “найти” историю своей нации в хаотическом пространстве истории человечества. (“Направленная энергия нации” здесь — с одной стороны энергия ученых, любителей, публицистов, фальсификаторов, создающих мысленные конструкции, а с другой стороны — энергия масс, вознаграждающих своих “интеллектуальных лидеров” за создание этих конструкций.)

Но, как уже говорилось выше, история “объективна” лишь наполовину; история это всегда не только факты, но и их восприятие, объяснение, отбор; смыслы, возвращаемые историей критически зависят от “точки зрения”, от идеологии — с которой ведется восприятие и осмысление событий. В результате энергичного “поиска”, история только что родившейся нации так или иначе создается — не обязательно прямыми фальсификациями (хотя их появление крайне вероятно); чаще — введением “нового взгляда” на некоторые действительно произошедшие прежде события. Не слишком значительные события “переоцениваются” в великие, они “ретушируются”, дописываются и “переобъясняются”.

Кстати, в России процесс мифологизации и дописывания истории очень активно шел в 15-16 веках [18], что выразилось не только в создании легенд о происхождении русских царей от Цезаря и Иисуса Христа и Московской Руси — от Киевской, но и в значительном фактическом “переписывании истории” в поздних летописях [19].

Наконец, в самое последнее время аналогичные процессы “переосмысления” истории идут в слоях национальной интеллигенции малых этнических групп, живущих в России. Так, несколько лет назад в Осетии вышла книга, автор которой утверждал, что Иисус Христос был осетином. Такое стремление к фальсификации истории, безусловно, является прямым свидетельством возникающего национального сознания.

Более “реалистический” вариант отношений, создаваемых “кольцевой схемой” между объективным и субъективным — это направление в объективно-ущербную область активной субъективной энергии, направленной на реальные изменения.

Так, если новая нация, уже обладающая сильным “субъективным узлом”, еще не обладает государством и связанным с ним “комплексом реальных форм” — она способна направлять на создание этих форм беспрецедентную энергию. Возникает известная ситуация национально-освободительной борьбы. Некоторый парадокс состоит в том, что именно в ситуации, когда государственности нет вообще, нация (но только если нация существует — то есть, если работает ее кольцевой механизм “контр-детерминизма”) мобилизует, возможно самые большие в своей будущей истории духовные ресурсы — на завоевание себе “материальных форм” — территории и государства.

Таким образом, для наций характерен феномен подъема, “всплеска”, даже “взрыва рождения”. Именно в момент, когда нация только рождается, в ситуации когда она переходит порог между несуществованием и существованием (а потому ее объективные основания, в силу непрерывности неживого мира и его процессов не могут быть значительными), именно тогда нации наиболее мощно мобилизуют свои субъективные ресурсы для того, чтобы в сумме или в произведении сомнительная объективность и несомненная субъективность давали бы новообразованию право быть равным среди других, гораздо более “объективных” наций.

Именно это “взрывное рождение” (по сути — бифуркация) делает нацию устойчивым образованием и гарантирует, что она не рассеется как дым спустя некоторое время после своего возникновения.

II.C.2 Нация — как синтез объективного и субъективного; “полные” и “неполные” нации

Симметричность кольцевой диаграммы показывает, что у нации нет какого-то одного, “самого главного” элемента.

Ни взятые отдельно субъективно-духовные компаненты, ни взятые отдельно объективные, реальные компаненты не дают нации — но только синтез объективного и субъективного, построенный по схеме “кольцевой диаграммы”.

Нация таким образом не является ни сущностью целиком “реальной”, материальной, объективной, ни, наоборот целиком субъективной, духовной. Нация — это структурный синтез первого и второго, субъективного и объективного.

Наличие в нации двух начал позволяет также ввести понятие “полноты” и “неполноты” нации. Наиболее благоприятной и “здоровой” для нации является ситуация, когда у нее достаточно как объективных, так и субъективно-духовных начал; когда первые как бы сбалансированы со вторыми. Это состояние стабильности и здоровья мы назовем “состоянием полноты и самодостаточности” нации. Напротив, ситуации, когда одно из начал нации не имеет требуемого развития, мы назовем ситуацией неполноты. Очевидно, неполнота может иметь два разных варианта: недостаток “объективных” начал, либо недостаток “субъективно-духовных” начал.

Неполнота, выражающаяся в недостатке “объективных начал” — это распространенный случай “нации духа” — имеющей достаточно развитое национальное “Я”, но не имеющей соответствующей государственности. В некоторых случаях национальному субъективному началу удается мобилизовать достаточно сил, чтобы создать государство; в этом случае нация становится полной и ее самоощущение нормализуется. Однако возможен и другой случай — когда создать государство не удается. В этом случае (если сохраняется национальное “Я”), неудавшаяся нация, остающаяся “неполной”, переходит в глубокую и резкую оппозицию к тем силам, которые не дали ей состояться в “полном” виде (обычно — к государству своего проживания).

Обратный случай неполноты от недостатка “субъективно-духовных начал” — это случай государства, имеющего достаточные материальные ресурсы, но не имеющего сильного внутреннего духа и самосознания. Советский Союз представлял этот случай неполноты —поэтому он не смог выдержать испытаний истории. Его “духовные механизмы” в решающий момент не смогли мобилизовать сколь-нибудь значительные политические силы, “политическую энергию”. Это особенно ярко проявилось в ходе событий 19-21 августа 1991 г. в Москве, а до этого — в событиях января 1991 г. в Прибалтике — бывших фактически репетициями августовских событий. Кольца контр-причинности сепаратистских республик, работавшие тогда синхронно, создавали более мощное поле причинности, нежели то, которое создавало кольцо, связанное с СССР. И Советский Союз выдохся, а затем распался.

Однако, в некоторых случаях национальный дух удается создать и государство укрепляется.

Другим вариантом стабилизации ситуации является подавление демократии и введение жесткого идеологического контроля; это своеобразная “оппозиция” государства с ущербной субъектностью по отношению к реальному миру и демократии.

Когда неполнота нации переходит в отсутствие нации? Мы полагаем, что лучшим критерием наличия или отсутстви нации является, соответственно, наличие, либо отсутствие работающего “контр-причинного” кольца ее субъективных и объективных начал.

II.C.3 Демократия внутри нации и понятие “государствообразующего сообщества”.

Выше мы уже говорили, что “кольцевые схемы порождения поведения” характерны для большого класса субъектов. Выше мы также упоминали, что до образования наций в Европе (впрочем, и во многих других частях света) существовали жесткие государства, которые, однако, не были национальными.

Теперь следует добавить, что “кольцевая схема” действует не только в национальных, но и в авторитарных государствах! Отличие, однако, состоит в том, что создающее государство “кольцо поведения” в таких странах охватывает не всю совокупности населения, но лишь небольшой “управляющий слой” общества. Фактически, совокупность людей, охваченную “объективно-субъективным” кольцом (собственно, обеспечивающим существование и поведение данного государства) можно назвать “государствообразующим сообществом”. Государствообразующее сообщество это, другими словами, те, кто способен сказать: “Государство — это мы.”

В странах с разным политическим режимом относительная узость или широта этого сообщества меняется — и это определяет смену общественной атмосферы. Переход в Западной Европе от сословных монархий к абсолютным, согласно мнению значительного количества исследователей, можно связать с переходом в “государствообразующее сообщество” значительных масс третьего сословия и выходом из “сообщества” слоя средней аристократии.

В демократических обществах “государствообразующее сообщество”, теоретически, совпадает со всем населением. Однако практической гарантией того, что воля государства синхронна с волей народа является не формальная демократичность (которая, впрочем, также имеет значение), но то, что все население страны образует единую нацию, объединенную одним кольцом поведения.

В том случае, если в обществе, являющимся формально демократическим, возникает несколько крупных, сопоставимых по размеру наций, кольца поведения которых не совпадают, часто возникает ситуация, когда значительная часть населения оказывается отделена от участия в государственной воле. При этом одна из наций (обычно — бóльшая) превращается в “государствообразующее сообщество”, а другая (другие) нации, или меньшинства полностью от него отторгаются. Ниже мы покажем как это происходило и происходит в Латвии.

II.C.4 Два пути образования нации

Наконец, заметим, что у кольца, как известно, нет ни начала, ни конца. Оба узла — узел “реальности”, включающий прежде всего государство, и узел “национального духа”, (“национального Я”) — с точки зрения кольцевой схемы оказываются равноправны.

Это значит, что нация может возникнуть как со стороны “объективной” (т.е. “от государства” — так, как мы помним, возникали нации до начала 19 века), так и со стороны “субъективно-духовной” (от “национального Я” — как это стало происходить в Европе с середины 19 века).

Однако, не следует думать, что в начале 19 века передвинулся некий волшебный рычажок и первый путь оказался закрыт. И в 19 веке и сейчас очень многие государства относительно успешно идут по сложному пути создания на своей базе “живой”, “одухотворенной” нации. Это не только Индия, Китай, другие государства Азии (в большинстве, все же, имеющие солидные “корни” в истории), но также и многие, абсолютно искусственные государства Африки, границы которых, проведенные по линейке, возникли исключительно из-за волюнтаризма колонизаторов. В положение государств, сражающихся за единство и крепость своей нации в последнее время попали многие европейские страны (Великобритания, Италия, Бельгия, Испания).

Но одновременно, и в Европе и за ее пределами, продолжают действовать движения за создание государств для уже сформировавшихся “наций духа”.

Проблема заключается лишь в том, чтобы государственные институты в конце концов пришли в гармонию с “национальным Я” — но достичь этого чаще всего бывает очень трудно, нередко — вообще невозможно.

II.C.5 Моменты “произвольности” и субъективности в существовании и образовании наций; свобода выбора и возможность изменения своей судьбы

Наличие у нации субъективного начала означает, что нация способна существовать и действовать до некоторой степени независимо от окружающей среды, более того, “противостять” условиям своего существования и изменять их.

Возможность этой независимости обеспечивается тем, что в структурах, создающих нацию (и в том числе в “кольце контр-причинности”) имеются сильные нелинейные “самоусиливающие” связи, делающие поведение системы бифуркационным, и, следовательно, не детерминированным внешними условиями среды [10]. Силы “самодействия” нации, в некоторых ситуациях значительные, могут уравновешивать и превосходить силы воздействия внешней Среды. Это значит, что в процессе образования нации, при определенных условиях рост нации может поддерживать себя сам, даже если внешние условия действуют вопреки ему.

В то же время, такие возможности не следует преувеличивать. Ни нация, ни человек, ни другие субъекты, обладающие “Я” не могут быть вполне свободны от среды. Чтобы сохранить свое существование, они должны действовать в очень ограниченных рамках. Человек, например, должен питаться, не подвергать себя холоду, не прыгать с крыш зданий на землю, не падать в огонь, не ходить по путям, соблюдать законы, не отрезать себе отдельные части тела, поддерживать взаимные дружеские отношения с каким-либо кругом общества и т.д. Аналогично, нации должны поддерживать в надлежащем порядке свои экономические и законодательные системы, образование, систему воспроизводства общей культуры, а также не должны начинать слишком тяжелых войн^[‡‡].

Однако, даже в таким образом очерченных иногда весьма узких пределах, возникает все же некоторое пространство, хотя бы и небольшое, в рамках которого субъект, обладающий “Я” и свободной волей сам выбирает себе произвольный путь. Этим он отличается от объекта мертвой природы, путь которого детерминирован извне. И нация, и человек отличаются от мертвой материи (скажем, камня) не тем, что они могут все, но тем, что они могут хоть кое-что: они могут до некоторой степени сознательно направлять свои силы и изменять этим свой путь.

При всей ограниченности такой свободы, последовательное использование ее может привести к созданию, по прошествии некоторого времени, грандиозных изменений. Даже несмотря на то, что измения, вносимые субъектом в “траекторию своей судьбы”^[§§] в каждом отдельном случае оказываются небольшими, простое “арифметическое” накопление таких изменений, последовательное движение малыми шагами в одном направлении, в результате, в течение длительного времени приводит к большому суммарному сдвигу “пути судьбы” человека. Однако в ряде случаев “траектории судьбы” вообще ведут себя нелинейно, так что даже и небольшое изменение, но внесенное в правильный момент и в правильном направлении может привести к огромным изменениям в будущем.

Существуют, однако, и обратные ситуации, когда внесение, казалось бы крупных изменений в текущий путь (например, у человека — выбор профессии) не несет крупных изменений будущего — если все пути “сходятся” (в обществе, где люди разных профессий живут по одинаковому образцу).

Нас, естественно, далее будут интересовать прежде всего возможности изменения собственной судьбы для наций. Особенно же — возможности “самозарождения” наций.

С тех пор, как у нации возникает и поддерживается “Я”, ее поведение преобретает определенную независимость от природы и “объективных” условий существования. Нация, образовавшись, поддерживает себя сама через “кольцо контр-детерминизма”, “оборачивая” свою зависимость от среды на обратную зависимость среды от воли нации. Таким образом, из “объекта”, подчиняющегося внешней причинности, нация становится субъектом, который сам способен порождать “поле причинности”.

Нация поэтому не является чем-то однозначно определяемым из “объективных” условий существования людей тех или иных сообществ. Это значит, например, что часто, имея в некотором месте Земли некоторую совокупность населения, не имеющего национального “Я”, и наблюдая это население извне максимально “объективно” (самыми точными и глубокими социологическими исследованиями), нельзя заранее сказать, образуется ли спустя некоторое время из этого населения одна общая нация, либо образуются, две, три, либо ни одной.

Так же как существование нации не задается средой, так и образование нации не является однозначной функцией начальных природных, культурных, демографических условий. Образование нации есть процесс синергетический [см. на эту тему работу 10]; центральным его моментом является бифуркация появления “контр-детерминистического кольца”.

Также и границы между будущими нациями невозможно узнать “априори”, из “мертвых” объективных условий.

Поэтому же в большинстве случаев оказывается невозможно априори, объективно, однозначно и справедливо делить реальные территории, населенные смешанным в культурном и этническом плане населением, не самоопределившимся национально, на “правильные” государственные единицы, так чтобы это деление было бы адекватно будущим “национальным Я”. В тех случаях когда государства и нации уже образовались, невозможно утверждать, что эти нации останутся целы, и внутри них не возникнет сепаратизма. А в тех случаях, когда государство не смогло создать единой нации (как в случае Югославии) невозможно извне “объективно” однозначно и “справедливо” определить, на какие именно национальные части и с какими национальными границами его следует разрезать.

Этот произвол означает также, что существуют такие моменты, когда в одной и той же объективной ситуации, в одном и том же обществе может произойти, либо не произойти образование новой нации, причем вопрос этот зависит не от объективных, заданных природой условий, но от (относительно незначительных в масштабе всей системы) субъективных усилий, которые способны создать собравшиеся вместе активные люди — политики.

Таким образом, создание нации превращается из “объективного процесса” в субъективный политический проект, осуществление или неосуществление которого определяется уже не силами природы, но волей и талантом небольшой группы людей.

История человечества знает немало случаев, когда такие группы людей находились в нужный момент. Обычно это были группы “национально мыслящей интеллигенции”. Выше было описано, как такой процесс происходил в 19-20 веках в Латвии.

II.C.6 Создание наций как направление политического конструирования

Все сказанное выше позволяет понять, каким образом нации могут создаваться “произвольно” — по воле относительно небольших групп активных людей.

В общих чертах, “проект конструирования нации” состоит из следующих пунктов:

1. Нахождение общности с подходящими объективными предпосылками, которые, потенциально способствуют становлению нации. Это предполагает во-первых определенное развитие в общности демократических начал, либо идей народного самовластия. Во-вторых, желательна близость культуры составляющих общность людей и слоев. Желательно также, чтобы разные части общности имели общую историческую судьбу, общие этапы истории, или хотя бы общих внешних друзей и врагов. Наконец, требуется отсутствие других, сформировавшихся до этого национальных идентичностей, либо их слабость, противоречивость.

2. Требуется создать и распространить в рамках этого социума идеи, ощущения, бессознательные конструкции общего национального “Я” (соответствующие моменты были описаны выше). Реализуемость этой задачи серьезно упрощается в последнее время. Развитие средств коммуникации, масс-медиа, привело к возникновению в общественном сознании мощных нелинейных обратных связей, в том числе и “положительных” (усиливающих себя). Эта ситуация способствует возникновению самозащикливаний общественного сознания, всевозможных синергетических колец, в том числе и структур коллективного “Я”.

3. Возникновение в обществе идей национального “Я” означает фактически появление “субъективно-духовного узла” и кольца контр-детерминизма возникающей, но пока “недостаточной” нации (национального движения). В том случае, если члены создавшегося движения обладают достаточными силами и возможностью влиять на ситуацию, возникающая нация, мобилизуя, объединяя и направляя эти силы, начинает вести борьбу за создание государства, соответствующего новому национальному “Я”.

4. Если мобилизованных сил оказывается достаточно, возникает новое государство. Государство должно добиться своего признания международным сообществом. Государство должно также создать внутри себя достаточно развитые институты поддержания внутренней стабильности.

5. Если нация, создавшая государство, не образует на территории созданного государства подавляющего большинства (более 80% населения), она должна каким-то образом уладить политические отношения с меньшинствами. Создание новой нации (и нового государства) можно считать успешно завершенным политическим проектом, если меньшинства не образуют конкурирующих наций, нейтральны, либо поддерживают основную нацию политически, либо вообще постепенно ассимилируются (входя в состав основной нации и политически и культурно).

Выполнение каждого из пяти этапов тербует приложения значительной энергии, однако в целом сценарий оказывается выполнимым, и по нему движутся многие национальные движения (неполные нации).

Сценарий написан здесь так, как если бы он был “рационально рассчитанной программой политического конструирования”. Соответственно, он как будто должен бы требовать для своего выполнения наличия весьма дальновидных политиков, умеющих расчитывать ситуацию на много ходов вперед.

В принципе, такие политики встречаются, в том числе и среди лидеров национальных движений. Однако в реальности наличие людей, понимающих весь сценарий, и руководящих национальным движением от начала до конца не обязательно. Достаточно, чтобы на каждом этапе сценария в нации выделялись люди, активно вкладывающие свою энергию в выполнение задач одного текущего этапа. Такие люди могут меняться от этапа к этапу. Общая “рациональная” линия продвижения “политического проекта” останется,— однако определенного субъекта-инициатора у нее уже не будет. Или — таким субъектом рационального расчета можно считать само растущее по ходу выполнения сценария национальное движение.

II.C.7 Опасности национализма как направления политического конструирования

Ситуация современной “телевизионной” цивилизации — перенасыщенной связями и эмоциями, с огромным развитием средств коммуникации, масс-медиа — привела к возникновению в общественном сознании мощных нелинейных обратных связей, в том числе и “положительных” (усиливающих себя). Это дает возможность “инициативным группам по созданию наций” относительно легко пройти первые шаги сценария конструирования новой нации, и, таким образом, достичь ситуации, когда процесс “раскручивает себя сам”.

Однако такая легкость приводит к серьезным проблемам в практике политического конструирования наций. Опасность состоит в том, что национальное движение относительно легко создать даже в тех условиях, когда оно не имеет перспектив положительного политического завершения. “Сценарий создания наций” оказывается относительно “легким на взлет” (выполнение пунктов 1-3), при том, что подъем в воздух программы создания очередной нации вовсе не гарантирует затем возможности “счастливой посадки” (выполнения пунктов 3-5).

В результате, образуется огромное число “зависших в воздухе” (на промежуточном третьем этапе сценария) наций — уже создавших свое национальное “Я”, но (часто по объективным причинам) неспособных создать на этой основе нормального, достигшего внутри себя спокойствия, государства.

Разрыв во времени между “стартовой частью” сценария национального конструирования и его “посадочной частью” (созданием нормального государства) создает, например, ситуацию, когда на одной общей территории (либо на территориях сильно пересекающихся) быстро возникает несколько конкурентных “национальных зародышей” (ведь для запуска “национальной схемы” достаточно только возникновения — но не создания полного государства). В дальнейшем же эти “конкурентные национальные зародыши” взаимно пресекают возможности развития друг друга в “полные” нации.

Вражда — как в случае “конкурентных зародышей”, так и в других случаях “зависших наций”, разумеется, усугубляется разъясненной выше неспособностью наций к рациональному видению себя и автоматически возобновляющийся в нациях комплекс бессознательной “эмоциональной ксенофобии”.

II.C.8 Неизбежность и безысходность национализма в современной цивилизации

Конечно, стремление к повсеместному созданию новых наций связано не только с амбициозностью “политических конструирователей”.

Для появления национализма существуют весьма важные объективные (как бы “вопрошающие” появления национальных единиц) условия. Это — всеобщее развитие демократии, распространение идей рационализма и завышенных претензий человеческого “Я”.

Выше мы уже говорили, что стабильная демократия возможна только в союзе с национализмом. При этом демократии просто необходимы бессознательные и иррациональные комплексы национализма — так как без их скрепляющей силы демократия осталась бы нестабильной. Однако эти же бессознательные и иррациональные структуры национализма делают его очень опасным политическим объектом. Никакого простого выхода из этой ситуации не существует.

Вряд ли можно ожидать, что современная цивилизация в ближайшее время откажется от принципов демократии и рационализма — а значит национализм останется ее непременным спутником.

Бессознательность, неосознаваемость закономерностей национализма ведет к его неконтролируемости. Политики, инициирующие сценарии “раскрутки” национальных движений, действуя в соответствии с бессознательными импульсами национализма, могут искренне не осознавать последствий своей деятельности — и потому не чувствовать и не нести никакой ответственности!

Господство в национальных движениях неосознаваемых мотивов и не подчиняющихся простой рациональности связей крайне усложняет “рациональное” урегулирование национальных конфликтов, часто делает его неадекватным или невозможным.

Наконец, следует отметить, что национальные движения, выходя в политику, не имеют обычая (и не могут по объективным причинам) начинать с небольших и не слишком опасных проектов, чтобы таким образом “научиться” и набраться опыта. Нет,— национальные движения, даже самые юные и неумелые в политике, всегда сразу претендуют на постановку самого крупного, сложного и самого опасного политического проекта современности — создания государства! Это, делает все “национальные проекты” предприятиями с самым большим, беспрецедентно большим политическим риском.

Однако сама современная цивилизация (развитием демократии и принципа суверенной государственности) породила для национализма такие “нерациональные” правила игры.

Возможно, определенным облегчением сложившейся (алгоритмически — безвыходной как сама жизнь) ситуации было бы создание человеческой цивилизацией системы “окультуривания” национализма: так чтобы разростающаяся в настоящее время поросль “диких” национальных движений была бы заменена их “культурными” сортами.

Для гипотетического проекта “международного ограничения” политических проблем, связанных с национализмом, можно было бы предложить два очевидных направления:

1) Содействовать ограничению возможностей “стартов” национальных движений, особенно в тех случаях, когда возможности построения ими добротных государств сомнительны. Например, возможно создать общепринятые нормы оценки таких возможностей и международную “экзаменационную комиссию”, которая бы давала санкции на применение мер “пряника” и “кнута” для национальных движений, соответствующих или не соответствующих этим нормам.

К сожалению, следует иметь в виду, что у самих национальных движений контроль международного сообщества будет неизменно вызывать неприязнь, аналогичную неприязни к полицейскому.

2) Содействие процессу “удачного приземления”, созданию национальными движениями добротных международных субъектов. Например, это можно сделать введя официальные и общепринятые формы промежуточного (не абсолютного, то есть менее абсолютного чем государственный) суверенитета.

Средством предотвращения “диких” и силовых политических проектов национализма было бы создание определенных международных гарантий, рационального, контролируемого международными структурами механизма “постепенного предоставления ограниченного суверенитета” и “постепенного роста суверенитета” для соблюдающих цивилизованные нормы национальных движений.

Но в любом случае, оба направления потребуют серьезного пересмотра продолжающего господствовать в теоретическом международном праве принципа абсолютной суверенности государств и невмешательства международного сообщества в их внутренние дела. Однако, на практике этот принцип давно уже не выполняется. Это, несомненно, связано с тем, что морально он давно устарел, не адекватен ситуации современной цивилизации. В частности, он не позволяет как-либо рационально ограничивать бессознательное (а, следовательно, и безответственное) поведение политиков, действующих под влиянием национализма.

III. Современное национально-политическое развитие в Латвии.

Теперь нам следует возвратиться к анализу национально-политического развития в Латвии — прежде всего в последние 10 лет. Но прежде проследим кратко путь Латвии с 30-х до 80-х годов.

В 1939-40 гг. Латвия вошла в состав СССР, причем вхождение это нельзя назвать добровольным, хотя и определенно насильственным оно также не являлось. События ставят большое количество безответных вопросов правового характера. Решение о вхождении в СССР было принято голосованием парламента Латвии. Но парламент был избран после того, как в Латвию были введены войска СССР (и на избирателей оказывалось давление). Но войска СССР были введены с согласия латвийского президента (диктатора) К. Улманиса, захватившего власть бескровным переворотом в 1934 г. и являвшегося в 1939 г. фактическим (но любимым широкими массами) руководителем страны. Однако К. Улманиса никто не избирал — следует ли из этого, что де-юре он президентом Латвии в 1939 г. не был? Но в 1940 г. в Латвии впервые за 6 лет были проведены всеобщие выборы (тогда как при режиме Ульманиса их не проводилось) — значит ли это, что СССР принес в Латвию демократию? Во всяком случае, само вхождение в СССР не встретило в Латвии открытого сопротивления и произошло без применения оружия (как, кстати, и переворот К. Улманиса в 1934 г.). Возникает впечатление, что на момент вхождения в СССР, в общественном сознании Латвии не было к этому событию сколь-нибудь внятного отношения. Однако массовое негодование латвийского общества по отношению к СССР возникло очень быстро — хотя связано оно было не с самим вхождением в СССР, но с последовавшими через несколько месяцев массовыми репрессиями и депортациями населения (аналогом “раскулачивания”), которые затем повторились в 1949 г. Единственное, что можно сказать определенно — вхождение Латвии в СССР не было добровольным.

В послевоенное время СССР, следуя, видимо, традициям Российской империи, стремился превратить вновь обретенную Прибалтику в “полигон нового”. Это выразилось в усиленном развитии в Латвии крупной промышленности. При этом, в отличие от дореволюционного времени, основной рабочей силой на новых предприятиях были уже не латыши, а набранные по “оргнабору” для переселения в Латвию жители других республик СССР, прежде всего — русские.

Латвия также стала центром Прибалтийского военного округа (штаб которого разместился в Риге), с чем было связан постоянный приток в нее военнослужащих Советской армии.

Крупные предприятия и военные части стали основными источниками переселяющегося в Латвию населения. При этом основная масса приезжих из других республик СССР переселилась сразу после войны — в 50-е — 60-е годы.

Приезд большого количества иноязычных людей (в 1930 г. латыши составляли 73.4% населения, в 1979 г. — только 54% [20]) привел к определенным бытовым трениям, которые, однако (как это было обычно в СССР) во-первых существовали исключительно на неофициальном уровне, а во-вторых не вызывали акций массового протеста.

Новые политические события начались с началом эпохи “Перестройки”.

Первые несколько лет изменения, связываемые с “Перестройкой” в Латвии были достаточно хаотическими — если смотреть на них из сегодняшней перспективы. Так, на волнах перемен, первым секретарем рижского горкома КПСС (пост, который тогда неформально называли постом мэра) был избран А. Рубикс — который имел значительную популярность в народе и считался новым руководителем демократического типа. Он, например, бегал вместе с простыми гражданами в массовых забегах. Позже он стал считаться лидером консервативных сил в КПСС и после завоевания Латвией независимости был посажен в тюрьму (где и находится по настоящее время) за участие в попытке захвата власти в республике 13 января 1991 г.

В 1986-87 гг. в Латвии, прежде всего в Риге, начали возникать независимые (“неформальные”) клубы. Среди них был Клуб защиты Среды (позже, в 1990 г. давший основу для “партии зеленых” — гораздо более радикальной организации), клуб старых автомобилей, рок-клуб и другие организации, иногда достаточно экзотические.

Политическая линия на достижение Латвией независимости была впервые публично провозглашена радикальной организацией Helsinki-86, которая в 1987 г. впервые провела публичную акцию протеста (пикет у памятника Свободы).

Однако в 1988 г. “ветер независимости” решили поймать в свои паруса более умеренные общественные силы, основу которых составляла латышская национальная творческая интеллинегция. Их программа предполагала захват в свои руки воодушевления, связанного с либерализацией режима — и создание движения, использующего общую национальную тематику, но в целом провозглашавшего “поддержку Перестройки”. Общая кампания национальных либералов началась весной 1988 г. на очередном съезде творческих союзов Латвии, где состоялся ряд выступлений в защиту сохранения латышской национальной культуры, а также в пользу развития общего демократического процесса.

Значительное влияние на развитие событий в Латвии оказало возникновение в мае 1988 г. в Эстонии движения за создание Народного фронта. В Латвии попытки создания аналогичного движения предприняли “неформалы”, пытавшиеся летом 1988 г. начать организацию Народного фронта — но не сумевшие получить прессу и не собравшие почти никакой массовой поддержки.

Летом же 1988 г. образовалось радикальное “Движение за национальную независимость Латвии” — организация, впоследствии ставшая одной из основных партий республики. Однако в 1988 г. ДННЛ не имело значительной поддержки.

Но стоило только выступить с инициативой создания Народного фронта известному поэту, председателю Союза писателей Латвии Я. Петерсу (который, конечно, получил доступ к телевидению), как ряды желающих вступить в долгожданную организацию стали расти лавинообразно. Через несколько месяцев, число участников Народного фронта (имевшего фиксированное членство) достигло 100 тысяч (в республике где все население составляет 2.7 млн человек, а латышей — 1.4 млн!).

В подготовке и организации первого учредительного съезда НФЛ участвовало значительное число либерально настроенных функционеров КПСС. В этом процессе также участвовало значительное количество либерально настроенных русскоязычных политиков и должностных лиц.

Однако, выступления, состоявшиеся на прошедшем в октябре 1988 г. учредительном съезде НФЛ оказались значительно радикальнее, чем это ожидали создатели НФЛ. При этом, наиболее радикальные выступления не были подготовлены заранее и были просто общим голосом толпы сторонников НФЛ. Трансляция выступлений съезда по республиканскому телевидению привела значительную часть нелатышского населения в состояние шока (возможно потому, что все, что показывалось по телевидению еще считалось официальной позицией государства). Сам организатор НФЛ Я. Петерс прямо на съезде, вероятно, не без влияния увиденной им картины резкой радикализации движения, решил не выдвигать своей кандидатуры на пост председателя фронта. Большинство русскоязычных инициативных групп, участвовавших в создании НФЛ отказались войти в организацию. Спустя всего неделю в русскоязычной среде началось ответное движение по созданию “Интернационального фронта”, (учредительный съезд которого состоялся в январе 1989 г.). Начиналось первое большое обострение отношений между латышским и русскоязычным населением Латвии.

Характерно, что первое напряжение между двумя основными этнокультурными группами Латвии возникло стихийно и неорганизованно. Организация Народного Фронта и Интерфронта была скорее реакцией людей, пытающихся быть “организованными политическими лидерами” на спонтанные движения масс.

III.A.1 Интерфронт: политическое движение общности “Советский народ”

Однако, если суть латышской национальной группы более-менее понятна (национальное возрождение 1980-х — 1990-х годов считалось просто повторением первого национального возрождения Латвии в 19— нач. 20 вв. и получило такое же название “Атмода”), то что представляло собой “движение русскоязычного населения”, собравшееся вокруг Интерфронта?

Суть этой группы плохо передается ее названиями. Термин “русскоязычное население” вообще “чужой” — он был создан идеологами национальных движений трех Балтийских стран, чтобы как-то обозначить “некоренное” население, поскольку оно не было этнически чисто русским. Название организации — “Интернациональный фронт” появилось просто как антоним к терминологии “Народного фронта”, который недоброжелатели часто называли “Национальным фронтом” (позже в оппозиционном русскоязычном движении термин “интернационализм” и его производные почти не всплывали).

Если же отойти от самоназваний и попытаться классифицировать Интерфронт и возникавшие после него оппозиционные русскоязычные политические организации “объективно и извне”, то наиболее адекватной характеристикой будет “политическое движение общности “Советский народ””.

Итак — неужели это и есть реальное проявление той “новой исторической общности”, которую многие считали (и считают) лишь выдумкой?! Действительно, русскоязычное движение нельзя назвать “русским”: среди его наиболее известных лидеров большинство составляли этнические латыши (!) — тот же А. Рубикс, В. Алкснис, и даже евреи,— но не этнические русские. А само движение не имело никакого русского этнического наклонения (столь характерного для национал-патриотического движения в СССР). С другой стороны, это было, несомненно, движение людей, исключительно связанных своею судьбой с государством СССР и воспитанных его странной культурой социалистического индустриализма. Это движение, с самого момента его возникновения видело одной из главных своих целей защиту государства СССР от распада. Таким образом, объективно это было, несомненно, движение советской общности. Но почему же его члены не нашли себе адекватного самоназвания?

Когда в 1970-х годах, в связи с приемом новой Конституции Советского Союза было провозглашено, что в СССР образовалась некая “новая историческая общность”, известие это было встречено населением страны скорее с юмором, чем всерьез. Собственно, сам статус новой общности был неопределенным. Провозглашалось, что это не нация (видимо, из-за того, что идеологи марксизма-ленинизма считали нации явлениями буржуазными). Но тогда что же это? Внятного ответа дано не было и термин “Советский народ” остался лишь на плакатах.

Между тем, по ряду признаков (определенная культурная однородность, вера в общность судьбы, умеренный патриотизм) значительная часть населения СССР объективно могла бы быть причислена к некоторой квази-национальной общности. Однако, у этой общности, совершенно определенно не было никакого собственного национального духа. Эта общность не была субъектом, не была общностью реальной, способной к самостоятельному определению себя.

Ситуация с нацией в СССР была во многом такой же, как и в случае “пред-наций” в авторитарных абсолютных монархиях Европы до Великой французской революции. “Живая”, одухотворенная нация не могла развиваться вне атмосферы народной политической ответствернности, свободы высказываний — то есть собственно демократии, которой в СССР не было.

Однако, определенные зачатки нации у “Советского народа”, очевидно все-таки существовали — иначе в странах Прибалтики не образовалось бы Интердвижений! Правда, для того, чтобы разбудить эти движения потребовалась серьезнейшая встряска. Рушился Советский союз, государство этой общности — и, следуя принципам “кольцевой схемы”, приведенной в этой работе выше, крушение в области “объективного” (тем более такое грандиозное) должно было дать максимально возможный всплеск субъективной энергии общности “Советский народ”. Но даже этот максимальный всплеск оказался не слишком мощным.

Интерфронт в Латвии всегда был гораздо слабее Народного Фронта — хотя первый имел почти равную численность своих потенциальных сторонников. Интерфронт не смог создать себе собственных организационных структур, и ему приходилось пользоваться структурами советского государства (структурами КПСС и производственными структурами на предприятиях: так, Интерфронт организовывал странные забастовки, на которые рабочих выводили директора заводов, а для того, чтобы предупредить директоров о начале забастовки, сообщение об этом рассылалось по сетям рижского горкома КПСС). Но функционеры советского режима не были политиками в нормальном смысле этого слова: они могли организовать подчинение, но не могли организовать воодушевление. Интерфронту не удалось создать активное народное политическое движение, хотя количество его пассивных сторонников было очень велико.

Интерфронт практически не имел поддержки в среде творческой интеллигенции, а между тем именно последняя традиционно работает над созданием идеологий национальных движений. И она же создает требующийся нации для противостояния объективной реальности заряд романтизма. Но в Латвии в 1988—91 гг. большинство представителей творческой интеллигенции (как латышской, так и русскоязычной!) активно поддержало Народный Фронт. Это, несомненно, было связано с общим негативным отношением советской идеологии к настоящей живой, “непартийной” культуре. В результате, в трудный момент советский режим оказался без поддержки интеллигенции — что, неожиданно для многих руководителей СССР, оказалось решающим фактором крушения режима.

III.A.2 Латышское национальное движение: умеренные и радикалы.

Латышское национальное движение, в момент своего формирования состояло из двух частей.

“Радикальную” часть национального движения составляли политики, которых правильно было бы назвать “национально-этническими фундаменталистами”. Двумя основными позициями данного течения являются (1) стремление строить все фундаментальные основы латвийского государства из интересов, свойств и характера латышского этноса и (2) ведение на символическом уровне войны за “100-процентное” восстановление институтов Латвийской республики довоенного периода — понимаемое в реальности как утверждение абсолютного политического доминирования латышской нации.

“Умеренное” течение никогда не имело определенных и принципиальных позиций, ориентируясь с одной стороны на “простой народный национализм”, с другой — стремясь по возможности выглядеть европейцами, а кроме того — стремясь создать жизнеспособное государство. Первой организацией умеренных был Народный фронт и его фракция в Верховном Совете (до 1992 г.), а затем, созданная в чем-то по подобию НФЛ, партия “Латвийский путь”.

В первые годы борьбы за независимость “умеренные” имели гораздо большую поддержку, прежде всего среди латышей. Эмоционально, латышское население (как это показало его дальнейшее поведение) скорее всего сочувствовало радикалам, но, видимо, полагало, что компромиссные позиции “умеренных” дают нации больший шанс на победу. Как оказалось, “умеренные” были нужны нации лишь для того, чтобы завоевать независимость. Сразу после того как Латвия стала независимой, популярность умеренных партий стала резко падать. После выборов 1995 г. “умеренные” оказались в явном меньшинстве. Влиятельность радикальных национальных партий, напротив, постепенно росла и сейчас они имеют в сумме 30-35% голосов в Сейме.

III.A.3 Схемы политической мобилизации и политические цели движений Латвии

Выше мы уже говорили о схеме политической мобилизации “Советской общности”, которая возникала, в соответствии с общими правилами “кольцевой диаграммы” как реакция на распад СССР.

Но когда распад СССР уже свершился, “и волны над его головой сомкнулись и море после них успокоилось”, представтели “Советской общности” (не имевшие, как уже говорилось почти никакой субъективной идентичности) лишились последних “объективных” структур своей так почти и не проявившейся принадлежности. Сегодня эта часть населения Латвии в политическом смысле абсолютно деморализована и атомизирована, ее члены крайне недовольны режимом, но никак не соединены друг с другом.

Каковы были схемы политической мобилизации латышского движения?

Следует признать, что латышская нация, созданная в ходе движения национального возрождения девятнадцатого — начала двадцатого веков и затем в годы существования первого независимого латышского государства, продолжала существовать и в годы нахождения Латвии в составе СССР, но как бы в “спящем” состоянии. Несомненно, продолжали существовать определенные “объективные” черты нации (язык, народное искусство, фольклор), формально продолжало существовать государство (хотя оно и стало фактически административной единицей СССР, но все-таки единицей отдельной, управляемой в значительной мере своими, национальными кадрами). Продолжала существовать “национальная принадлежность” — правда связанная не с настоящей живой, но лишь с “учетной” нацией. Но самое главное, что в дальних углах сознания людей продолжала существовать национальная идея.

Фактически, в наличии были все необходимые элементы для восстановления “причинно-поведенческого кольца нации”, которые только, в течение советского периода, нельзя было собирать вместе. Но вот началась либерализация, существовавшие отдельно сущности были собраны в единое кольцо, которое стало фундаментом вновь возникающей нации.

В своем новом, втором возрождении латышская нация постоянно выдвигала две основные цели — во-первых, восстановление независимости и, во-вторых, создание в Латвии однородного (“латышского”) национального государства.

Выдвижение в качестве цели создания собственного государства является, как мы уже объясняли, наиболее стандартным вариантом в развитии национальных движений.

Отметим, что достижение национальной независимости латышское национальное движение интуитивно связывало с “умеренными”, как движением более прагматичным и хитрым. Предполагалось, видимо, что “умеренные” в делах реальной политики будут более эффективны, нежели “радикалы”.

Радикалы в большей степени ассоциировались с возможными действиями по достижению второй цели — выселения инородцев и создания однородной латышской Латвии.

Разделение на умеренных и радикалов также способствовало созданию “структуры прочности”, “непотопляемости” национального движения — возможности его гибкого перепрограммирования в зависимости от изменения реальной политической ситуации.

Выдвижение идей достижения полной национальной однородности (что, естественно, требовало каким-то образом убрать из Латвии большую часть русскоязычного населения) в сущности также является одним из “натуральных” устремлений наций. Оно с одной стороны питается от свойственной всем нациям стихийной эмоциональной ксенофобии (механизм которой мы рассмотрели выше). С другой стороны, это стремление питается (нормальным как будто) желанием иметь в стране одну общую большую политическую нацию — но так чтобы она одновременно была бы общностью “интимно-теплой”, общностью общих эмоций — то есть нацией моноэтнической.

Если движение к достижению первой цели привело к определенной консолидации населения Латвии между 1989 и 1991 г., то движение ко второй цели раскололо население после 1991 г.

III.A.4 Общая логика развития политических процессов и возникновение патовой ситуации

Итак, на заре возникновения новой независимой политики в Латвии, в конце 1988—начале 1990 гг. в республике возникло беспрецедентное напряжение (впрочем, позже, в 1991 г. было создано еще большее напряжение) между латышским и русскоязычным населением и между их “политическими авангардами” — Народным фронтом и Интерфронтом. Однако если Народный фронт действительно был “своей организацией” и политическим лидером для огромного большинства латышей, то Интерфронт поддерживался лишь частью русскоязычного населения. Значительная часть русскоязычного населения (до половины и более) поддерживала НФЛ и стремление Латвии к созданию независимого государства. (Так было до осени 1991 г., пока значительную часть этого населения не лишили гражданства нового государства.)

Конфронтация продолжалась несколько месяцев и вскоре стало понятно, что ни для какого из двух движений она не принесет позитивных результатов. Вопрос, следовательно, состоял в том, кто первый сможет выйти из тупика “лобовой атаки”. Первым это удалось сделать более гибкому руководству НФЛ.

В мае-июне 1989 г. руководство Народного фронта Латвии приняло новый курс на сближение с нелатышским населением. Было провозглашено, что основной целью движения является завоевание независимости, и что достичь этого можно только демократическим путем, следовательно — добившись поддержки значительной части русскоязычного населения.

Этот курс (даже несмотря на то, что существовал он почти исключительно на уровне слов и настроений) принес НФЛ беспрецедентно высокую популярность. Народный фронт стал восприниматься государственным миротворцем и с ним стали связываться надежды на достижение межнационального согласия, хотя бы и путем отделения от СССР.([21])

Однако эти надежны в общем не оправдались сразу после того, как весной 1990 г. Народный фронт одержал убедительную победу на выборах. Тогда блок национальных сил, возглавшяемый НФЛ получил более 2/3 депутатских мест, что позволило “национальным силам” принять Акт о независимости (впрочем, без явного провозглашения выхода из СССР) и ряд конституционных актов. Впрочем, успех на выборах был связан во многом с тем, что разбивка страны на избирательные округа была проведена так, что крупные города с большим процентом русскоязычных жителей получали значительно меньше депутатских мест на одного избирателя, чем латышская сельская местность.

Но уже первая победа национальных сил привела к прекращению движения на сближение с русскоязычным населением. Если в обществе благожелательное отношение к “русскоязычным” еще сохранялось, то в первом новом Верховном Совете блок национальных сил (фракция Народного Фронта Латвии) ввел жесткую политику на полное пресечение какого-либо участия оппозиционной русскоязычной фракции во власти (в том числе и самых умеренных, конструктивных и миролюбивых ее депутатов). Фактически, русскоязычное население считалось хорошим только до тех пор, пока оно не шло голосовать.

Эта глухая позиция стала декларироваться все более и более открыто по мере обсуждения закона о гражданстве ([22]) и воплотилась в конце концов в решение о лишении большей части русскоязычного населения права на гражданство нового государства.

Идея найти способ не давать гражданство нелатышскому (“русскоязычному”) населению впервые появилась в Латвии в самом начале процесса борьбы за независимость — в 1988-89гг. Поскольку латыши составляют в Латвии лишь минимальное большинство и предполагалось, что этого может не хватить для того, чтобы получить большинство при голосовании или референдуме за независимость (тем более, что для изменения Конституции и статуса государства в парламенте требовалось большинство в 2/3 депутатов). Был придуман “хитрый ход”: признать право голоса (то есть — право гражданства) только за теми жителями Латвии, которые были гражданами существовавшей в 1918-1940гг. Латвийской республики (а также за их потомками). Среди этой группы латыши, предположительно, составляют около 75%; лица же, поселившиеся в Латвии после 1940г. “отсекались”. Формальным юридическим основанием для такого решения должно было стать признание Латвии государством-преемником первой Латвийской республики, а нахождение ее в составе СССР — “оккупацией”.

Однако организации, пытавшиеся развивать эту идеологию в 1990-91 гг. не получили слишком большой поддержки. После того как в новом Верховном Совете Латвии подавлящее большинство голосов получил национальный блок, применение каких-либо дискриминационных ограничений по отношению к русскоязычному населению, казалось, утратило политическую актуальность. Однако, вопрос об ограничении гражданства продолжал обсуждаться в политических кругах и в прессе.

Это было связано с тем, что фактически, достижение национальной независимости было только первой из двух целей, выдвигаемых национальным движением латышей. Второй целью, всегда имевшейся в виду было создание “латышской Латвии”, в которой не было бы места столько лет досаждавшим латышам “русскоязычным” — “культурно-чуждым Латвии элементам”, которые должны были каким-то образом исчезнуть. С приближением к независимости, и в особенности после ее достижения национальное движение перешло к давлению в направлении второй цели — давлению против “русскоязычного населения”. В 1991—92 гг. наиболее мощным путем такого давления стал путь ограничение гражданских прав.

С этой целью в 1991-92 годах была вновь оживлена идея предоставления гражданства нового государства только лицам, “обладающим правом получения гражданства довоенной Латвийской республики”. Именно такой механизм первоначального предоставления гражданства был закреплен в принятом в октябре 1991 г. положении Президиума Верховного Совета Латвийской республики. Подчеркнем, что это положение было издано Президиумом ВС, а не самим Верховным Советом и по сути не было нормально принятым законом.

В 1993 г. в Латвии впервые был избран “дискриминационный парламент” — Сейм (Саэма), в выборах которого не участвовали новые “неграждане”, составлявшие около трети населения республики. Разумеется, в подавляющем большинстве неграждане были лицами “нелатышских” национальностей.

С тех пор фактически “русскоязычное население” перестало принимать реальное участие в политической жизни. Того небольшого количества голосов, которые имеют русскоязычные граждане Латвии хватает на избрание в Сейм лишь минимального “наблюдательного” представительства. Фактически это означает, что русскоязычное население, составляющее до сих пор более 40% населения Латвийской Республики не имеет почти никакого представительства в органах власти.

В республике возникла странная ситуация “политической неразрешимости” национального конфликта:

1. Лишение русскоязычного населения гражданских прав создало источник непреодолимого конфликта между латышским и нелатышским населением.

2. Наличие этого конфликта ведет к постоянной “субъективной” мобилизации — недовольства в среде русскоязычного населения и ответного национального сплочения в рядах латышей.

3. Однако этот конфликт не может разрешаться обычными парламентскими демократическими политическими путями, так как русскоязычное население не имеет адекватного политического представительства.

В результате, в республике сложилась патовая ситуация. Программа национального движения осталась незавершенной, а латышская нация ощущает себя “неполной”. Русскоязычное же население законно считает себя дискриминированным. Это создает конфликт, который, однако, не имеет путей разрешения. Ситуацию в целом можно охарактеризовать как “национальный спазм”: конфликт ведет к сохранению высокой национальной мобилизации — а мобилизация в свою очередь мешает нахождению какого-либо мирного разрешения ситуации и ведет к сохранению конфликта.

IV. Резюме: национализм и политическая мобилизация

1. Национальные движения обладают мощными механизмами “субъективной” политической мобилизации — через описанный в работе “механизм субъективно-объективного кольца”.

2. Национальные движения как правило мобилизуют политические ресурсы на проведение в жизнь более-менее стандартного сценария создания новой национально-государственной системы. Сценарий состоит из пяти основных пунктов и приведен в работе.

3. При этом политическая мобилизация оказывается минимальной до начала работы сценария и после его успешного завершения (если это завершение происходит) и максимальной — в ходе “основного тела” сценария.

4. Однако ввиду того, что сценарий создания нации относительно легко начать (запустить), но относительно трудно завершить, национальное строительство часто “зависает” — именно в той части сценария, которая предполагает максимальную мобилизацию.

5. В этом случае политическая мобилизация, создаваемая национальным движением становится постоянной и (если у движения хватает ресурсов) может продолжаться бесконечно.

Именно такая ситуация сложилась в настоящее время в Латвии.

Работа выполнена при поддержке РФФИ (грант № 96-06-80446) от 1996 г.

Примечания:

[*] Термины латышской национальности появились в основном в ходе национального возрождения XIX века. До этого, в Риге, например, наиболее употребительным было деление на “германскую” и “не-германскую” принадлежность.

[**] “Интеллигенция” — вовсе не есть слой людей, обладающих высшим образованием. Интеллигенция — часть общества, создающая его “коллективное Я”, его общий субъективный дух. Это могут быть и люди с плохим и неоконченным образованием; более того, хорошее образование часто не позволяет людям выполнять функций “интеллигенции” — не позволяя им, например, заниматься ложным толкованием истории, даже если это “необходимо” для поднятия духа нации.

[†] Строго говоря, современные нации не являются первыми в истории человечества политическими субъектами, образованными на основе культурной общности. Политическими субъектами и, одновременно, замкнутыми культурными общностями были, например, первобытные племена.

Существенное отличие нации от древних аналогов — в использовании “письменных” и основанных на письме “бюрократических” методов управления, письменных и более современных (экранных и т.д.) способов коммуникации. В древности изобретение письменности привело к возникновению мощных технологий бюрократической власти. В результате произошло “возвышение” системы чистой власти — и племенная система была разрушена системой государств-империй. Таким образом, именно изобретение в древности письменных технологий надолго, на несколько тысячелетий, утвердило в человеческой цивилизации принцип несовпадения между государственными и культурными единицами.

Однако начавшийся в последние несколько столетий переход от империй к национальным государствам (см. также в тексте данной работы) представляет из себя в какой-то степени возвращение к свойственному для эпохи племен единству культурных и политических границ — но уже на следующем “технологическом уровне” власти и коммуникации.

Теорию развития культурно-политических единиц пытался в свое время построить Л. Н. Гумилев [5]. Однако Л. Н. Гумилев не видел различий этноса, нации и цивилизации (реальные технологии поддержания единства в которых существенно различаются) — присваивая им единую природу и объединяя под термином “этнос”. Но из-за утраты при таком подходе возможности рассмотрения реальных структур, создающих основы изучаемых общностей, теория Гумилева получилась неадекватно мистической.

[‡] Демократия вообще означает “власть народа”, так что в самом общем смысле демократическим может считаться любой режим, в котором действия властей согласуются с волей масс (независимо от того, каким образом и какими институтами это достигается). В этой, наиболее “широкой” трактовке, режимы фашистской Германии или Италии можно считать демократическими, посколько они поддерживались большинством народа и вообще были построены на “симфонии” воли вождей и масс.

Однако в современной практике более употребительно “узкое” институциальное определение демократии [12, 13] (“либеральной демократии”). По сути это определение просто описывает основы устройства политических режимов Запада и де-факто сложившейся в обществах Запада политической культуры (плюрализм, выборность, разделение трех властей, свободы и права личности).

Автор полагает, что либеральную демократию следует считать “максимально рационализированной” формой “союза верхов и низов”, в противовес фашизму — максимально мистицизированной и иррационализированной форме такого союза.

[**] “Бессознательное” вовсе не обязательно связано с какими-нибудь таинственными процессами психики или природы — оно может заключаться в совершенно тривиальных явлениях. По определению это всего лишь то, что лежит за пределами “голого”, не вооруженного внешними средствами (например — теориями) практического сознания (осознавания). Учитывая заведомую ограниченность нашего сознания — это огромные области.

[§] Субъективный дух — как индивидуальный, так и коллективный — совсем не обязательно считать объектом мистическим. С точки зрения “феноменологического изучения” (то есть не интересующегося анализом механизмов — но лишь разбором системы главных явлений, “феноменов”) — это просто комплекс, вырабатывающий волю и решения субъекта. На уровне тонких механизмов психики человека, этот комплекс, вероятно, соответствует особым схемам, работающим от напряжения между эмоциональными и когнитивными структурами; в коллективных общностях “тонкие механизмы”, вероятно, значительно отличаются. Однако для данной работы структура этих механизмов совершенно безразлична. Вообще в науке фиксация сущностей и объективных законов не обязательно требует знания механизмов их работы. Так законы наследственности были открыты Менделем почти за сто лет до открытия генов, без которых невозможно было объяснить механизмы этих законов. Такие же отношения сложились между термодинамикой и молекулярной физикой.

Формирование у субъектов особой сущности — субъективного духа, по-видимому, объясняется не внутренними механизмами (которые различны у разных субъектов), но внешней необходимостью сходной для разных субъектов, которые должны существовать как контр-детерминистические структуры в мире с общими законами времени и развития. Вообще, представляется, что любые субъекты, существовующие в “пространстве” линейного времени и “среде” событий так или иначе имеют в себе некоторый аналог “кольца порождения поведения”, хотя реальное воплощение его может создаваться совершенно различными способами и из элементов совершенно различной природы.

[**] Европейская рациональность появилась именно как система “практического разума”, тяготевшего к реальности. Главным положением “идеологии рациональности” по сути является формула “практика — всегда права” (что было “естественной идеологией” для новых практических людей — капитанов и торговцев, бывших массовой питательной средой рациональности). Отсюда — постоянное пристрастие рациональности к экспериментаторству (так, в 16 веке, был проведен эксперимент по проверке общепринятого в Средневековье представления о том, что львы боятся петухов) и недоверие (порой законное) к чисто-логическим и спекулятивным выводам, схоластике, “излишнему умствованию”.

Однако такая рациональность оставляла за своими рамками сам познающий центр — человека, “рационального субъекта”, его “Я” [см. напр сходные выводы в 17]. Это способствовало возникновению в науке картезианского разделения субъекта и объекта, а в практической жизни — возвеличивания человека, человеческого “Я”, которое в новой ситуации вообще выходило из-под всякого легитимного (в новой европейской идеологии — исключительно рационального) контроля. Следовавшее отсюда ощущение вседозволенности сыграло важную роль в стимулировании и легитимизации европейской колонизации планеты.

Рациональность в первоначальной наивной форме считалась “зеркально отражающей реальность” системой — а следовательно, линейной и однозначной. Первые удары по этому статусу нанес Кант, который доказал необходимость нелинейности и рефлексии. В дальнейшем вся европейская научная философия фактически стала системой самодеструкции рационализма (в результате применения своих собственных “анализирующих” — то есть разбирающих на части — инструментов к себе), вплоть до полной “деконструкции” европейского рационализма в творчестве постмодернистов. Главной наивностью проекта “рациональности” была надежда построения “точного механического” (к тому же — линейного) сознания, не опирающегося на неопределенные, нелинейные “иррациональные” механизмы подсознания.

[††] Так, существует психологическая школа Лэнга (Laing; ... ) которая полагает, что многие виды сумасшествия являются не следствием биологических и физиологических болезней, но скорее нестандартным способом построения системы отношений “Я” человека с окружающим миром в ходе взросления. Подобные взгляды на более абстрактном уровне весьма популярны в среде философов-постструктуралистов [ссылка следует]

[‡‡] Действия вопреки этим правилам, кстати, вполне возможны, но они приводят к гибели. Смерть — событие чисто синергетическое, является типичной бифуркацией, или, в другой терминологии “катастрофой”, когда материально небольшое изменение ситуации приводит к коренному изменению текущих процессов. Субъект относительно мало изменяется с точки зрения своей “материальной части” (мяса, костей, нервов) — но либо вследствии растраты мобильных ресурсов, либо вследствии разрушения тонких механизмов направления этих ресурсов, субъект теряет возможность поддержания своего “надприродного” статуса и “контр-детерминированности” по отношению к среде. Фактически, смерть — это прохождение в обратном направлении бифуркации возникновения кольца контр-причинности.

[§§] Под “траекторией судьбы” здесь понимается путь, по которому шла бы судьба субъекта (человека, нации), если бы он в будущем вел себя как “объект” — то есть не прикладывал бы сил к изменению своего пути, своей судьбы.

Литература:

[1] Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т.1. стр. 102. Таллинн (так в книге). 1992.

[2] Романов В. Н. История развития культуры /проблемы типологии. М. 1991.

[4] Чебоксаров Н. Н., Чебоксарова И. А. Народы расы культуры М. 1985.

[5] Гумилев Л. Н., География этноса в исторический период. М. 1990.

[6] Кон Г. Азбука национализма // Проблемы Восточной Европы № 41-42 Вашингтон 1994.

[7] Лебон Г. Психология народов и масс. Спб., 1896.

[8] Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого “Я”. М., 1925.

[10] Пригожин И. Стенгерс И. Порядок из хаоса. М. 1986.

[11] Нодия Г. Национализм и демократия //Пределы власти № 4 (приложение к журн. "Век ХХ и мир", М. 1994.

[15] Агеев В.С. Межгрупповое взаимодействие. М., 1990.

[16] Tajfel H., Turner J.C. An integrative theory of intergroup conflict //W. G. Austin, S. Worchel (eds.). The social psycology of intergroup relations. Monterey, Calif., 1979.

[17] Derrida J. Speech and phenomena and other essays on Husserl’s theory of signs. — Evanston, 1973. p.16, и особенно интерпретация идей Дерриды в работе Ильин И. Постструктурализм Деконструктивизм Постмодернизм. М. 1966.

[18] Плюханова М. Сюжеты и символы Московского царства. Спб 1995.

[19] Лурье Я. С. Две истории Руси 15 века. Спб 1994.

[21] Кудрявцев И. Новый курс //ПАНОРАМА. №11. Москва 1989

[22] Кудрявцев И. Латвия: через сколько лет будет гражданство? //Российский бюллетень по правам человека. Выпуск 3. Москва 1994.

Феномены политического национализма на примере Латвийской Республики

I. Возникновение нации латышей