|
Отзыв Вячеслава Игрунова об этой книге Фрагменты из книги В.В.Малявина "Китайская цивилизация"1 «Умело поддерживая равновесие политических сил в стране. Ли Юань продолжил взятый предшественниками курс на культурную унификацию. Уложения, касавшиеся организации чиновничества, достигли в то время непревзойденной полноты и отточенности. Власти вели тщательный учет податного люда и состояния крестьянских хозяйств. Победа над тюркскими ачеменами, господствовавшими тогда в Монгольской степи и Восточном Туркестане, открыли тайскому двору путь в Среднюю Азию, а традиционная расположенность к кочевому миру — наследие эпохи Северных династий — предопределила необыкновенную открытость культуры танского Китая иностранным влияниям. Вновь расцвела торговля по Великому Шелковому пути, в танской столице Чанъане целые кварталы были заселены иностранцами, в основном выходцами из Средней Азии. Китайские поэты того времени восхищались красотой западных женщин, китайские купцы изумлялись проворству их коллег из стран «Западного края», в городах танской империи находили прибежище приверженцы самых разных религий, подвергавшихся гонениям в западной части Азии: манихеи, зороастрийцы, несториане». (стр. 83-84) «Царствование Сунской династии нередко называют «золотым веком" ученого сословия. Трехступенчатая система конкурсных экзаменов стала наконец основным каналом отбора чиновников, а обладатели высшего ученого звания, цзинь-ши, пользовались беспрецедентным авторитетом в обществе и при дворе. Громоздкий бюрократический аппарат служил надежной опорой императорской власти, авторитарность которой также не имела прецедента в прошлом. Противостояние регулярных и нерегулярных органов администрации, полная деперсонализация контроля, взаимная слежка и доносительство составили тот фундамент, на котором покоилась глыба сунского абсолютизма. Экзаменационная же система создала модель «открытого» и быстро обновляемого правящего класса». (стр. 86-87) «В имперской традиции наравне с государем исключительное значение придавалось фигуре «мудрого советника» — человека необъятных знаний, выдающихся талантов и, главное, безупречных нравственных качеств. Естественно, заполучить такого гения политики было нелегко, и мудрым государям древности (а мудрость правителя в том и состояла, чтобы выбрать себе отличного управляющего) приходилось, если верить старинным легендам, проявлять необыкновенную настойчивость и не менее завидный такт, чтобы привлечь ко двору кого-нибудь из «возвышенных мужей». Рассказы о церемонных отношениях между правителем и советником тешили самолюбие как чиновников, так и их властелина. Они помогали поддерживать тот кредит доверия в политике, без которого не может существовать никакая администрация. Но своей необыкновенной устойчивостью китайская империя была в большей степени обязана разумно устроенному и отлаженному государственному аппарату — одному из самых примечательных достижений китайской цивилизации». (стр. 120-121) «Китайская бюрократия имела немало достижений, которые делали ее самой эффективной и жизнеспособной системой управления древнего и средневекового мира: продуманное штатное расписание, четкое разделение функций между отдельными исполнителями и жесткий контроль за исполнением решений, единая система идеологических и, главное, культурных ценностей, поддерживаемая мощной традицией книжной учености, гибкий баланс сил между имперским чиновничеством и провинциальной элитой. Но были у китайской бюрократии и свои врожденные пороки, которые с примечательной регулярностью вызывали ее крах. Главным из них был авторитарный характер власти в Китае, который, с одной стороны, приводил к чрезмерному усложнению бюрократического аппарата (ради ужесточения контроля над ним), а с другой — к фаворитизму при дворе. Усиление личных ставленников императора или тех, кто правил от его имени, с неизбежностью подрывало социальную опору династии. Империя рушилась, после чего... возрождалась вновь». «Одним из самых оригинальных достижений китайской политической культуры было убеждение, что на государственную службу следует отбирать не по знатности происхождения, а по личным способностям, и что делать это лучше всего посредством экзаменационных испытаний. Эта идея зародилась еще в эпоху Борющихся Царств (V—III вв. до н.э.), но понадобилось целое тысячелетие для того, чтобы сопутствующие ей институты пустили прочные корни в китайском обществе». «В эпоху раннего Средневековья господство родовитой служилой знати сдерживало развитие экзаменационной системы. Однако при династии Тан экзамены при императорском дворе стали важным каналом отбора чиновников, и конкурс на них уже достигал ста человек на одно место. Наиболее престижным считался экзамен собственно литературный, и те, кто успешно выдерживал его, получали звание цзинь ши — «продвинувшегося мужа». Проводились также экзаменационные испытания на знание законов, математики, военного дела и даже религий. Наконец, в эпоху Суп сложилась общегосударственная система конкурсных экзаменов, которая и стала основным и, несомненно, самым престижным каналом отбора чиновников. Были введены экзамены на уровне провинций и уездов, и успешная их сдача стала условием допущения к экзаменам при императорском дворе. Чрезвычайно высокий конкурс па столичных экзаменах заставил сунское правительство установить квоты для выходцев с Севера и с Юга страны: первым отводилось 40 %, вто-, рым — 60 % всех мест. Имелись особые квоты и для представителей каждой провинции». (стр. 124-125) «Китайская империя, как известно, была государством земледельцев, мечтавших не о военной славе и добыче, а о мирном труде на своем клочке земли. Война всегда считалась в Китае не столько поводом для стяжания славы, сколько печальной необходимостью. Китайская империя не знала традиции празднования военных побед, а полководцы-триумфаторы имели гораздо меньше шансов прославить свое имя, нежели труженики писчей кисти. Китайская военная наука всегда руководствовалась представлением о том, что настоящий воин побеждает, не воюя». (см. также книгу Крила "Становление государственной власти в Китае. Империя Западная Чжоу" - прим. ред.) (стр. 126) «Во все времена образцовыми строителями считались первые цари Чжоу, родовой храм которых имел соломенную крышу и стоял на некрашеных столбах. Китайским императорам полагалось прославлять себя не грандиозными дворцами, а грандиозными добродетелями. Что же касается образованной элиты, то ее вкусы выразил в XVII в. писатель Ли Юй, утверждавший, что дом должен быть «соразмерен человеку», что он ценен «изяществом, а не роскошью» и что «если дом укрывает от ветра и дождя — этого довольно». (стр. 444) Есть ли у китайской цивилизации будущее? История Китая в XX в. знает два глобальных проекта революционных преобразований: национализм Гоминьдана и пролетарскую революцию КПК. Оба проекта привели в известном смысле к парадоксальным результатам: пропаганда «исконных» — в первую очередь конфуцианских — ценностей в Китайской Республике отнюдь не стала препятствием для быстрой модернизации (и демократизации) тайваньского общества. Коммунистическая же пропаганда способствовала возрождению в новом обличье многих из тех самых «феодальных пережитков», которые была призвана искоренить. В наши дни молодые люди на Тайване далеки от увлечения заповедями Конфуция, которые обязаны учить наизусть в школе, а молодежь КНР столь же равнодушна, если не сказать враждебна, к поучениям коммунистических вождей, которые она чуть не ежедневно слышала с раннего детства. И те и другие ради своей карьеры усердно изучают иностранные языки и американский «менеджмент». И те и другие охотно уехали бы за границу, словно прошлое их древней страны слишком тяжелым грузом лежит на их плечах. В 1976 г. тайваньский писатель Бай Сянь-юн (сам переселившийся в США) констатировал появление типа «странствующего китайца», обреченного на духовную эмиграцию. Судьба многих деятелей китайской культуры за последнее десятилетие подтверждает правоту слов Бай Сяньюна. Конец «эры интеллигенции» означает, по сути, крушение идеологических систем, владевших умами китайцев в XX в. Можно предположить, что судьбу китайской цивилизации теперь будут определять не идеологии сами по себе, как бы ни были они изощренны и как бы ни была сильна пропагандистская и репрессивная машина государства, стремящегося внедрить их в умы своих подданных. По-видимому, тайна судьбы Китая заключена не в идеях как таковых, но в самих формах общественной практики, связанных с тем, что именуется традиционной культурой и современностью. Ядром традиционной китайской цивилизации, как уже неоднократно отмечалось в этой книге, была не идеология, но сама «духовная работа», «не-делающая деятельность» мудрого, в которой сходятся сознание и действие. Такая «умудренная практика», основанная на духовной интуиции и безупречном доверии к жизни, и была источником всех открытий, всех великих достижений китайского гения. В глубине китайской традиции сокрыт анонимный Мастер, прозревающий в бездонном покое своей души закон духовной метаморфозы бытия. И мир этой традиции всегда несет на себе печать присутствия человеческого сердца, — этого живого, но пустотного средоточия всех перспектив созерцания, одновременно тела и лица. Вот почему китайская культура не выделила из себя абстрактной научной мысли или доктрины, а скорее выковала из себя особый культурный тип, который задан не столько познанию, сколько почти бессознательному усвоению в самом способе восприятия, чувствования, мышления. Достаточно взглянуть на традиционные методы обучения в китайских ремеслах и науках, где ученик должен был перенять не просто формулы и правила, а весь тип поведения учителя, само качество его знания, и где успехи ученика оценивались степенью приближенности к учителю. Более известны негативные последствия подобного миропонимания: непотизм, исключительная приверженность к личным связям, скрытность и т.д. Китайская стена остается самым ярким символом подобной ориентации китайской культуры. Безусловно, модернизация являет собой нечто в известном смысле прямо противоположное установкам китайской традиции. Она несет специальное знание и общедоступное образование, ориентацию на техническую эффективность, средства и возможности массовой коммуникации, светскую культуру и пр. И все же у феномена модернизации и китайской традиции есть нечто общее: и то и другое по-своему свободно от гнета идеологии в собственном смысле слова. Полная свобода общения (планетарная цивилизация постиндустриальной эпохи) и культивирование самого предела общения (замкнутый социум традиции) равно враждебны всем предвзятым мнениям, всем идеологическим предрассудкам. Традиция и модернизация кажутся антиподами — этим объясняется особенная острота проблемы их взаимодействия в современном мире. Но крайности, кажется, сходятся? Жизнь современного Тайваня, Гонконга или Сингапура — а если говорить шире, то и пример Японии и Южной Кореи — свидетельствует о том, что ценности традиционной цивилизации Дальнего Востока легко уживаются с современной техникой, современными методами организации управления и самыми передовыми идеями. Во всяком случае, подавляющее большинство тайваньских, гонконгских и сингапурских китайцев убеждены в том, что китайский уклад жизни, предполагающий бесконфликтное поведение, преданность семье, политическую индифферентность, вполне может обеспечить успех и в мире компьютеров. Сложился, так сказать, «модернизированный» тип китайца, глубоко чуждый многим фундаментальным ценностям китайской традиции: это тип человека, который готов к соперничеству и риску, восприимчив к новшествам и уже не считает скромность главной добродетелью, а неудобства и лишения — обязательным жизненным правилом. Однако никто не скажет, что современные китайцы подобны европейцам. Напротив, стереотипы поведения и весь быт «новых китайцев» не меньше, если не больше прежнего, отличаются от образа жизни и психологии людей Запада. Сама жизнь дала простой и убедительный ответ на мучительно-неразрешимый вопрос о «модернизации» Китая. Достаточно вглядеться в сам тип расселения китайцев на современном Западе, представленный «китайскими городами», или чайнатаунами. Китайцы без труда расселяются по всему свету, но предпочитают жить компактными группами, воспроизводя на новом месте жительства свой традиционный уклад и не вступая в конфликт с окружающим обществом, охотно принимая законы и ценности «открытых» обществ Северной Америки или Западной Европы. Что означает такая приспособляемость при столь незаурядной способности сохранять свою самобытность? Чайнатаун — это город в городе. Данное обстоятельство неожиданно высвечивает суть китайского жизнепонимания: китайское поселение и вообще «Китай» в современном мире есть не просто географическая реальность, но прежде и превыше всего — символическое «пространство сердца», хранящее в себе необозримогустую паутину культурных норм, традиционных идеалов, исторических ассоциаций — словом, всего, что составляет «духовное наследие» Китая. Подобно классическому китайскому пейзажу, явившему идеальный, претворенный в культуру образ китайской природы, чайна-таун воплощает в себе идеальный образ китайской традиции. И это мир, существующий внутри мира. Каждый китаец способен нести Китай в своем сердце — отсюда миролюбивое (в сущности, равнодушное) отношение к миру, его окружающему. Поистине, чайнатаун есть даже больше, чем Китай в его физическом бытовании. Итак, модернизация Китая не означает растворения китайского культурного типа в некой безликой мировой цивилизации. Приходится констатировать, что жизнь оказалась мудрее самых умных теоретиков: многие вопросы, казавшиеся неразрешимыми, решились сами собой в реальной действительности модернизированных китайских обществ. В современном Китае мы наблюдаем сплав китайского и западного, дающий жизненным ценностям китайцев новое качество и новый смысл. В свою очередь, традиция духовного совершенствования, столь тщательно и всесторонне развитая китайскими учителями, обладает в наши дни необыкновенной привлекательностью для людей Запада и в виде разного рода медитативной практики, «психотехники» или школ боевых искусств приобрела огромную популярность в мире. Китайский идеал духовно-нравственного совершенства становится все более важным и значимым в наш «век информатики», когда судьба человечества уже напрямую зависит от способности людей жить в согласии друг с другом. Скажем больше: поразительные успехи, достигнутые в последние десятилетия странами Дальнего Востока, со всей очевидностью показывают, что в паши дни наследие китайской цивилизации обретает новое дыхание. Секрет этой жизненности — в ориентации китайской цивилизации на «технику сердца» (синь шу), столь отличающую ее от плодов цивилизации европейской, сделавшей ставку па «технику орудий». Ибо сегодня мы начинаем отчетливо понимать, что эффективны не технические приспособления сами по себе, но воля и разум человека, ищущего доверия, искренности и со-чувствия себе подобных. Китайская цивилизация, ценящая сердечное согласие меж людьми выше «объективных истин» и отвлеченной пользы, оказывается удивительно созвучной нынешней эпохе «постмодернизма», когда сообщительность становится важнее самого сообщения, а невысказанное и несказанное осознается как главное условие человеческой коммуникации. Дилемма традиция — модернизация, быть может, изначально ложна. Сопутствующие ей конфликты оказываются вполне разрешимы в процессе все большей диверсификации общественной практики, все большей конкретизации жизненных ценностей. В постмодернистскую эпоху на передний план выдвигается проблема взаимоотношения внутреннего и внешнего, слова и безмолвия, поверхности и глубины в человеческом опыте. Такова центральная проблема будущей мировой цивилизации. Решение ее выходит за рамки собственно китаеведческих исследований. Но одно наблюдение необходимо высказать уже сейчас: возвращение традиции с неизбежностью восстанавливает и духовную иерархию общества или, точнее, типов человеческой социальности. Внешняя социальность должна стать условием и средой внутренней социальности, связующей отдельного индивида с вечносущим типом человечности — Великим, или Предельным Человеком, прорастающим в этот мир и перерастающим его бесконечной чередой поколений. Китайская цивилизация дана, задана современному миру не для того, чтобы ее принимать или отвергать, а для того, чтобы человек мог вновь и вновь возвращаться к истоку человечности в себе. Человек становится человеком, говорил Конфуций, когда «совершит самое трудное в своей жизни». То, что проще всего, дается всего труднее. С этой непритязательной и мужественной мудростью учителей Китая можно жить вечно. (стр. 610-614)
1 Издано: М.: «Дизайн. Информация. Картография», «Астрель», АСТ, 2003
|
